Ольга Токарчук - Дом дневной, дом ночной

• Название: Дом дневной, дом ночной
• Автор: Ольга Токарчук
• Издательство: АСТ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-17-022137-1

Между реальностью и ирреальностью… Между истиной и мифом… Новое слово в славянском «магическом реализме». Новая глава в развитии жанра «концептуального романа». Сказание о деревне, в которую с октября по март НЕ ПРОНИКАЕТ СОЛНЦЕ.

История о снах и яви, в которой одно непросто отличить от другого. История обычных людей, повседневно пребывающих на грани между «домом дневным» — и «домом ночным»…

---

Марта сказала, что не стоит принимать близко к сердцу то, что видишь. Сказала тогда, когда мы наблюдали в окно за крестным ходом по случаю праздника Тела Господня, — процессия шествовала по полям, где посеян лен. Впереди шел священник, за ним — две хоругви и группка поселян. Чуть ниже по ядовито-зеленому лугу бежала собака, точно поодаль сопровождала людей в этой неожиданной прогулке по полям.

Я не знаю, почему мне Марта это сказала: она собиралась уже уходить. Стояла, держась за ручку отворенной двери.

Вечером мне вспомнилась эта фраза. Застывший кадр из фильма, в котором все движется, меняется и перестает быть тем, чем было. Таково строение глаз: они видят мертвый фрагмент живого целого, а то, что видят, прошивают взглядом и убивают. Поэтому когда я смотрю, то верю, что вижу нечто неизменное. Но это ложное представление о мире. Мир подвижен и суетлив. Он не стоит в мертвой точке, которую можно запомнить и понять. Глаз фотографирует, но снимки — всего лишь картинка, схема. Величайшим обманом зрения является пейзаж, ибо статичного пейзажа не существует. Пейзаж запоминаешь, словно это живописное полотно. Память создает открытки с видами, но понять мир ей не дано. А потому пейзаж так восприимчив к настроению тех, кто его наблюдает. Человек видит в пейзаже собственный, внутренний, преходящий момент. Повсюду видишь лишь себя самого. Точка. Вот о чем мне хотела сказать Марта.

СОН

Я вхожу во чрево людей через их рот.

Люди внутри устроены, как дома: есть лестничные клетки, просторные вестибюли, прихожие, которые всегда чересчур слабо освещены, так что невозможно пересчитать двери, ведущие в комнаты, анфилады каких-то помещений, сырые погреба, выложенные кафелем слизистые санузлы с чугунными ваннами, лестницы с перилами, натянутыми, как жилы, сплетения коридоров, суставы лестничных маршей, парадные покои и проходные прохладные комнаты, в которые вдруг врывается поток теплого воздуха, чуланы, ниши и тайники, кладовые с забытыми припасами. Я могу везде безнаказанно передвигаться; впрочем, я здесь одна.

Эти дома внутри кажутся нежилыми. В спальнях застланные кровати, прикрытые бледно-зелеными покрывалами, натянутые мембраны подушек, раздвинутые занавески, нетронутый ворс ковра, гребень на туалетном столике. Я бестелесна. Могу лишь все видеть, могу заглянуть в каждый угол.

Однако я знаю, что нахожусь внутри людей. Догадываюсь об этом по мелким деталям. Одна из стен в коридоре цвета мяса и мягко пульсирует. Иногда из глубин до меня долетает приглушенный, размеренный стук, иногда нога поскользнется на чем-то твердом, с прожилками. Сквозь стеклянную дверцу буфета, если повнимательней присмотреться, видна какая-то бесформенная, губчатая живая материя.

ЧУДИЩЕ

Моя первая встреча с Имяреком: он стоял на террасе с открытым ртом и тыкал в свою трухлявую бездонную яму пальцем. Маленький, небритый, безобразный гномик, каких великое множество рождается летом под шляпками мухоморов.

— А-а-а, — промычал он, и тут я заметила на языке у него белую пилюльку.

Мы стояли друг против друга на террасе дома в безлюдной долине. За ним было солнце, за мною — тень. Самым важным для меня было лишь одно — не позволить ему войти в дом, потому что иначе он застрянет до вечера и, разинув рот, будет тянуть свое «а-а-а», которого я не понимаю. Поэтому я отступила на порог, заслонив собою дверной проем. И судорожно соображала, как пробраться к телефону, не выпуская его из виду. Наверное, я его боялась. И тут он сделал рукой жест, как будто подносил к губам сосуд. Его «а-а-а» значило: «Дай мне воды». Я велела ему подождать и побежала в кухню за стаканом. Когда вернулась, он по-прежнему стоял с разинутым ртом и рассматривал намалеванного на штукатурке грозного дракона с голубым глазом. Таблетка исчезла во тьме карликового тела.

— Чудище, — указал он пальцем на змея.

Сразу же после войны, когда в деревне еще был пруд, в нем появилось чудовище. Огромное, величиной с большую корову, по форме похожее на крокодила, с роговыми когтями на лапах, с пастью, полной острых, как ножи, зубов. Оно пожрало в пруду всех рыб, которые остались после немцев, весь тростник, весь аир, а затем принялось охотиться на овец, собак и гусей. По ночам вылезало на дорогу, к костелу, неуклюже тащилось по асфальту в сторону Новой Руды, и утром люди с ужасом обнаруживали его следы в своих дворах.

Утки вдруг как в воду канули, от гусей оставались скрюченные красные лапки, по берегам пруда там и сям валялись выплюнутые бараньи рога. У местного начальства были иные заботы — распределение земли, охота на провокаторов, создание кооперативов, поэтому деревенские мужики сами взялись за дело. Они бросили в воду карбид и крысиный яд, а однажды ночью — заржавевшую гранату, которая взорвалась. Пруд после этого выглядел, как лужа грязной отравленной воды. Не помогло. Чудовище на следующую ночь сожрало бычка. И, похоже, задумало мстить. И тогда мужчины вытесали длинные остроконечные колья, сколотили из бревен плоты и поплыли на середину пруда. Раз за разом тыкали жердями в дно, старательно колошматя мутные воды. Но воронки от ударов мгновенно затягивались, и вода оставалась такой же непроницаемой, как и прежде. На третий раз они пустили в ход технику: притащили откуда-то большое динамо с рукояткой — машину, производящую электричество. Протянули от нее провода и, как неводом, опутали ими весь пруд. Потом стали крутить ручку поочередно, ибо работа была тяжелая, и бить током укрытое под водой чудовище. Тварь извивалась внизу от боли, вода выходила из берегов и в конце концов успокоилась. Вся деревня в тот день пила до утра.

Однако несколько дней спустя чудище очухалось и в отместку затащило в воду зазевавшуюся женщину. От нее осталось оцинкованное ведро на берегу.

И это стало началом конца чудовища. Все были единодушны: можно погубить растение, зарезать скотину, но нельзя покушаться на жизнь людей. Чудище нарушило закон. Прибыли местные власти, пограничники и отряд подгальских солдат, саперы. Один мощный взрыв — и путь из пруда в ручей открылся, вода сошла. На дне лежало чудище, израненное и обессиленное, но все еще живое. Тогда солдаты расставили по берегам пулеметы. Офицер подал сигнал; пулеметные очереди прошили тушу чудовища. После первых ран оно еще пыталось наброситься на людей, и народ с криком кинулся врассыпную. Но в пулеметы быстро вставили новые ленты и издырявили поганую тварь, как решето. Таков был конец чудища.

Имярек пошел в Новую Руду, толкая перед собой велосипед, но вечером вернулся, потому что тот конец еще не был всамделишным концом.

Несколько последующих ночей в деревне слышались истошные вопли, долетающие из леса с чешской стороны. Какое-то существо рыдало во мраке так исступленно, что мурашки бегали по коже. А через месяц на дне высохшего пруда нашли мертвое тело чудовища-самки, которая пришла сюда через леса, луга и государственную границу, разыскивая своего возлюбленного, и на месте его страшной смерти сама умерла.

ДОЖДЬ

В мои именины полил дождь, и мы перенесли стулья в дом, чтобы переждать, пока он кончится. Но дождь не прекращался; повис отвесными нитями, заслонявшими горизонт. Были то даже не капли, а струи. Сени постепенно пропитались сыростью, я и не знаю почему, может быть, вода проникала сквозь стены. Может, виной тому были суки — пол покрывали отметины собачьих лап. Снаружи тихо мокло сено; радовались слизни; в их подземном, подлистном царстве шла подготовка к пиршеству. Праздник Сырости.

Километрах в двух по направлению к Новой Руде стоит странный дом, но странный не он сам, а место, где он расположен. Стоит этот дом в узкой долине между поросшими темно-зеленым лесом вершинами гор. Стоит так низко, как ни один из домов в округе, собственно говоря, он ниоткуда не виден, разве что с самых вершин. Ручей омывает его с двух сторон, лижет его влажные стены. И вот Р., стоя в дверях и глядя на дождь, начал рассказывать, что живет в нем семья Слизней: огромный, отливающий бронзой отец, мать, чуть поменьше, и двое детишек. По вечерам семейство молча сидит за столом, в полумраке, без света, потому что от сырости не работает электричество. Их глянцевая темная кожа отражает лишь слабые отблески сумеречного дня.

Ночью все укладываются спать на полу в уголке. Четыре слипшихся тела, которые мерно колышутся в такт своему слизнячьему дыханию. Утром они отправляются в буйную мокрую зелень и оставляют на ней свои слизистые следы. Стаскивают под крышу подгнившие ягоды земляники и клубники с сероватым налетом плесени. Жуют их в молчании. Вода из размокших кувшинов сочится на пол и покрывает его блестящим лаком.

Эта история никого не развеселила. Мы открыли светлые компьютерные миры и ушли в них на весь вечер. Наши лица, освещенные искусственным солнцем экрана, стали безжизненно бледными. Потом отключили электричество, и остаток вечера мы раскладывали пасьянс: перестанет идти дождь или нет. Не перестанет. Не перестанет. В окно я видела дом Марты; с него стекали потоки дождя. Может, схожу за ней, подумала я, что она там делает одна в темноте. Наверное, открыла свой кофр с париками, сидит и мастерит эти мертвые, никому не нужные головные уборы. Плетет прядки волос чужих женщин, которых либо уже нет на свете, либо живут они в разных концах мира, путешествуют, доживают свой век в домах для престарелых вместе со своей молодостью, засохшей в них, как струп.