Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать

• Название: Матюшенко обещал молчать
• Автор: Михаил Панин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1984

В новую книгу ленинградского писателя Михаила Панина вошли три повести и рассказы. Героям Михаила Панина присущи внутренняя цельность, нравственная чистота, твердость убеждений. Инженеры, рабочие, колхозники, студенты — все те, о ком пишет Михаил Панин, высоко ценят свою принадлежность к многоликой армии трудовых, честных людей, гордятся своей нужностью родной стране, любят жизнь и ничто человеческое им не чуждо. Добрые люди на доброй щедрой земле — вот основной лейтмотив произведений Михаила Панина.

---

Уже сам факт ее внезапного вторжения в тихую, устоявшуюся жизнь дачной окраины — Виктория явилась никем не приглашенная, нежданно-негаданно, нахально, как утверждали многие, — сразу же вызвал брожение умов. Здешняя публика, сплошная Москва и Ленинград, ездила сюда, на Шеминишкеле, с незапамятных времен, все знали друг друга десять — двадцать лет, в своих городах дружили домами, сюда приезжали каждое лето на насиженные места, к своим, точно так же, как и хозяева, бывая иногда в Москве и Ленинграде, останавливались и жили у своих дачников, велась регулярная переписка и взаимовыгодный товарообмен. Здесь не было чужих, а если такие изредка и появлялись, то предварительно списавшись, по чьей-то рекомендации, чьи-то знакомые, родные и т. д. Как-то иначе снять комнату на Лесной улице считалось невозможным.

И вот, представьте, в девятом часу вечера, на ночь глядя, со стороны Вильнюса в улочку въехала голубая «Волга» с клеточками на борту и, распугав мирно гулявших на дороге кур, лихо затормозила у нового, только что отстроенного дома Витковских. Из машины сначала выскочил шофер, здоровый мужчина с густыми рыжими бакенбардами. Он галантно распахнул дверцу, и на дорогу, смеясь, выпорхнула ослепительная блондинка, очень красивая и очень длинноногая. Очень красивая не потому, что была очень молодая, — ей было уже за тридцать, и очень длинноногая не потому, что была в «мини», а просто потому, что ноги были очень длинные и стройные. Шофер, подобострастно оттопырив зад, снял кожаный картуз и поцеловал ей ручку, а она, смеясь на всю Шеминишкеле, игриво стегнула его сумочкой на длинном ремешке.

Как-то незаметно и тихо возле блондинки появились мальчик лет пяти и девочка года на два старше. Злые языки утверждали потом, что она на них даже не взглянула. У девочки в руках был полиэтиленовый мешочек с ракетками для бадминтона, у малыша — блестящий новый чайник. Держась за руки, дети стояли возле матери, любезничавшей с шофером, и терпеливо ждали, какая последует команда и куда им теперь скажут идти. Шофер вытащил из багажника чемодан (всего один-единственный чемоданчик — и это с двумя детьми!) и поставил его на траву у дороги. Не глядя, он сунул в карман протянутые ему деньги, печально глянул красавице в глаза и, словно получив разрешающий тайный знак, легонько взял ее за плечи — она на это лишь засмеялась, откинув голову, — и, зажмурясь, что-то прошептал ей в самое ухо, отягченное золотой тяжелой сережкой.

Красивая женщина долго смеялась...

Потом шофер быстро сел в машину и уехал в центр городка искать себе пассажиров до Вильнюса. А Виктория, поправив платье, прическу, еще продолжая улыбаться, толкнула калитку и вошла во двор к Витковским. Видите ли, она приехала отдыхать, с детьми, нет, муж (оказывается, у нее есть муж!) будет приезжать только в выходные дни, ей нужна комната на месяц, можно и две комнаты, сколько это будет стоить — неважно, прошу любить и жаловать...

И хотя Витковские, Альдона и Гинтас, только что въехавшие в новый двухэтажный кирпичный дом и обставившие его финской мебелью, днем раньше и слышать не хотели ни о каких квартирантах — поживем в собственное удовольствие, — тем не менее через пять минут сам Витковский, дебелый сорокапятилетний мужчина, гордый наследник американского дядюшки, пастора из Кливленда, недавно оставившего племяннику около ста тысяч долларов в наследство, — вдруг этот спесивый, неприступный «миллионер», странно и мелко суетясь, выскочил на улицу, подхватил чемодан незнакомки, воркуя голубем, взял за руку малыша с чайником — и таким образом Виктории достались на месяц и шикарные апартаменты, где ковров не было лишь на потолке, и цветной телевизор, и мягкая мебель... Кроме того — ванная, сад и, самое главное, кухня, оснащенная по последнему слову зарубежной техники.

До наступления темноты мальчик и девочка играли на лужайке перед домом в бадминтон. Затем на балкон вышла Виктория в одном купальном костюме и с распущенными волосами. Витковский в это время навешивал дверь в гараже для будущей машины. Альдона, жена, ему помогала. Увидев Викторию в таком наряде, Витковский почувствовал вдруг, что устал. Он бросил дверь, решив, что сегодня достаточно уже поработал, отослал жену и, уронив руки и шевеля губами, долго смотрел куда-то вдаль. Виктория, расчесывая гребнем свои пепельно-серебряные волосы, строгим голосом позвала детей — спать! — и те покорно, спрятав ракетки в мешочек, тихо исчезли с лужайки. Было похоже: не мать позвала детей, а строгая, холодная гувернантка.

Кое-кто из аборигенов, видевших все это, тут же пожалел и бедных, забитых ребятишек, и наивную Альдону Витковскую... А как же, уже на другой день кто-то видел Викторию с Витковским в лесочке за дорогой, они собирали землянику, но надо было видеть, как этот бугай, гордец ползал на четвереньках у ног квартирантки за каждой ягодкой. Он напоминал точь-в-точь лопоухого барбоса Мешкиса, бездомную добродушную дворнягу, на которой ездили верхом местные мальчишки. Бедная Альдона (все им мало!) работала в прачечной в три смены. И когда еще через день Витковский появился во дворе с перебинтованной крест-накрест грудью, решили было, что его искусала чрезмерно страстная квартирантка. Но потом выяснилось, к сожалению, что Витковский ночью (Альдона была дома) упал с чердака и ободрался о лестницу. Говорили также, что Виктория бьет своих маленьких ребятишек, этих ангелочков, кожаным ремнем, иначе отчего же они такие самостоятельные и послушные, встают и ложатся по команде, никогда не капризничают, не клянчат, как другие дети, игрушки в универмаге и, такие малыши, одни ходят с чайником за молоком на дальний хутор.

Прямо какая-то вамп-женщина! Мужики липли к ней, как мухи, и, что ни день, кто-нибудь подвозил ее из центра на машине. Тут эти авоськи тащишь как верблюд два километра, а перед ней то и дело распахивают дверцы: вас подвезти? Один раз она даже приехала с базара на мотоцикле, напялив каску, смеясь на всю улицу и обхватив за шею молодого смущенного парня, сидевшего за рулем. Дети выбежали за ограду и (вы подумайте!), ничуть не удивясь столь эксцентричному виду матери, взяли у нее из рук сумку с продуктами и унесли в дом. (Она на них даже не взглянула!)

Словом, Виктория возникла на Лесной улице как экзотическая островная республика. На пляже теперь только и говорили что о Виктории да ее золотых, несмотря ни на что, архипослушных детях. И еще о том, какой должен быть муж у такой ветреной особы. Высказывались предположения, что он или лопух, или инвалид, или старец, или честолюбивый интеллектуал, двигающий свою науку двадцать четыре часа в сутки и... И тогда так ему и надо!

О ЧЕМ ГОВОРИЛИ НА ПЛЯЖЕ

Разное говорили. Даже видавшая виды, многоопытная тетя Тама, сама за свои шестьдесят пять лет четырежды побывавшая замужем, и все четыре раза удачно — ее мужья были сплошь ответственные работники, от всех имелись взрослые и тоже солидные уже дети, обожавшие свою «маман», — даже тетя Тама, говоря о Виктории, театрально закатывала глаза и, не то осуждая, не то восхищаясь, кричала на весь пляж:

— Ну, вы подумайте, какая баба! Вот стерва! Где Мопассан!

Тетя Тама была с глушинкой и потому, обращаясь к слушателям, небольшому кругу своих дачных знакомых, всегда кричала.

— Есть у нас Мопассаны или нет у нас Мопассанов? Или у нас одни Гоголи и Салтыковы-Щедрины? Я спрашиваю: где наши советские Мопассаны?

Дремавший подле нее в раскладном креслице Георгий Маркович Именинник, прозванный вдобавок Ньютоном, старик в соломенной толстой шляпе, в полотняном пиджаке и с двумя медалями на лацкане, вздрагивал каждый раз от тети Таминого голоса, приоткрывал глаза и, ни к кому не обращаясь, возражал:

— А где у нас будуары? Где. графы и графини? Эти самые, куртизанки? О чем вы говорите, Тамара Николаевна, у нас же нет почвы!

Тетя Тама, громко дыша от распиравшей ее экспрессии, смотрела на Ньютона огромными карими глазами, но, не расслышав (на его счастье), отворачивалась к публике и продолжала возмущаться:

— Одного не могу понять! Как можно с такими данными, такая богиня, принцесса, и приперлась на эту несчастную Шеминишкеле, к пенсионерам, понимаешь! Ей надо в Сочи! В Гагру! В Пицунду! На Золотые Пески! Да в ее годы, с такой фигурой...

Дядя Вася, сухонький, совестливый, последний муж тети Тамы, начинал нетерпеливо ерзать на своем одеяльце, стеснительно оглядывался по сторонам.

— Тама, Тама, — осторожно осаживал он разошедшуюся супругу, — одну тебя на всю Шеминишкеле слышно. Нельзя же так, при молодежи, — кивал он на Вадика с Галиной.

— Пошел ты к черту! — незлобиво отмахивалась от него тетя Тама. Но на время умолкала с расстроенным видом, расстроенным не оттого, что ее прерывали, а оттого, что Мопассана, самого обожаемого ею из всех писателей, и в самом деле в наличии не имелось. Хотя почвы, пригодной для его плуга, по ее глубокому убеждению, вполне хватало, если даже исключить из общего количества земли малодоступные районы Крайнего Севера — тайгу, тундру и прочие Соловки. Нет почвы!.. Но успокоиться она никак не могла, потому что поодаль лежали с книжками Вадик и Галина и тихонько посмеивались над тетей Тамой, такие умные. Какое-то время тетя Тама насмешливо-сердито косилась в их сторону и наконец снова выходила из себя.