Юрий Бригадир - Сердце Анубиса

• Название: Сердце Анубиса
• Автор: Юрий Бригадир
• Жанр: Домашние животные

Читатель повести Юрия Бригадира «Сердце Анубиса» сразу же попадает в мир алкоголиков, пьянок, мата и студенческих общаг. Атмосфера для многих необычная и неприятная. Но те, кто читал Венедикта Ерофеева и Юза Алешковского, понимают — книга совсем не об этом, и чтобы раскрыть замысел автора, нужно читать дальше, все впереди и только начинается, а мат и пьянки — всего лишь фоновая бутафория. Правильно, книга совсем о другом…

В нашем мире стало очень много злобы и жестокости. Почему? Никто не знает точно. Может, из-за наших десятилетиями продолжающихся неустроенности, нищеты и беззакония, необходимости на ком-то выместить накопившуюся злобу, может по другой причине. Но факт неоспорим — если раньше ради забавы люди ходили на охоту, то сейчас они готовы тешить свои самые садистские наклонности, издеваясь над животными. Так вот, книга именно об этом. Мы относимся к своим домашним питомцам, как к игрушкам. Сломалась или испортилась — выкинули.

Давайте, друзья, быть добрее. Добрее друг к другу и нашим спутникам — собакам, кошкам и прочей живности. Без них мы — просто кучка напыщенных самовлюбленных людишек. С ними мы — ЛЮДИ.

---

В сторожке было, как всегда перед тетей Клавой, чисто, бутылки выброшены, окурки выметены, топчан заправлен как следует и чайник закипал.

— Давай, я Карата к Грею запущу? — сказал я, открыв дверь, не заходя.

— Давай, давай. Пусть порезвятся.

Я прикрыл дверь, подошел к загородке, Грей услышал шорох и было зарычал, но потом узнал меня и я увидел через щели молчаливые немигающие глаза. Ключ от загородки висел всегда рядом с замком, на гвоздике. Это был единственный ключ на мехдворе, который отродясь не прятали. Никому и в голову не приходило его стащить. Или, тем более, им воспользоваться. Не та ситуация. Я открыл калитку и Карат просочился туда, улыбаясь своему товарищу. Закрывая калитку, я увидел как Карат схватил лежащую на земле кость и побежал с ней вдоль забора. Грей, полный театральной злобы, помчался ее отнимать.

Мы с Митричем быстро выпили водку — грамм 150-то всего и было и бутылку пива. Открыв форточку, выкинули подальше бутылки и стали делать вид, что пьем чай. Впрочем, Митрич его и пил. Я же не стал портить чайную чашку — все мое нутро и губы источали такую «Лесную воду», что я благоухал, как цирюльня.

— Главное в нашем деле — это вовремя и не спеша похмелиться, — сказал Митрич, отхлебывая горячую жидкость, — …и незаметно. А то ты на той неделе, Алкаш, вспомни, песняка начал давить вместе с петухами. И кому от этого хуже?

— Да ладно, Митрич, ты еще тут будешь… Кто, блядь, ночью купаться ходил?

— Кто? Я? — удивился Митрич.

— А то я… Хорошо, реки рядом нет. Вон, под навесом бочка с водой. Харю кто туда пихал?

— Да? Так я, наверное, мылся… Или еще чего…

— Ты бы до сих пор мылся, если б не я. Я тебя за ноги вытащил.

— То-то я думаю, что я весь мокрый! Нет, в натуре, туда лез?

— Да пошел ты, Митрич! Я уходил к себе, а вернулся — ты без крыши и с бабой какой-то.

— А баба где?

— А я ебу?..

— Во дела… ничего не помню. А шурин был?

— Ну, куда без него. Заявился часа в два. С друганом и с пойлом. Бабу друган потом увел. А ты еще хотел баян разбить. Об его голову.

— Шурина?

— Да не шурина — другана. Что-то ты трудный сегодня, Митрич.

Митрич пожал плечами и почесал репу.

— Да, дела. Баян-то целый, вон он — в кладовке. Спрятал, как всегда. Клава его терпеть не может.

В окно уже вовсю било солнце. Капало с крыши. В форточку залетал ветер и чирикание воробьев. День рос на глазах. Какой-то ранний сукин сын уже заводил трактор. И тут открылась дверь и вошла тетя Клава. Здоровая 50-летняя женщина без признаков увядания. Тумба в юбке. Монумент вахтеру. Памятник сторожу. Каждая грудь — с ведро размером.

— Здравствуй, Николай! — посмотрев на меня, она просто кивнула мне головой. Я тоже.

— Ну, как, все в порядке? Не пили, не гуляли?

— Как можно, Клава? — по-моему, Митрич ее немного боялся, — тока чай.

— А вы что, одеколон разбили? — тетя Клава повела носом, как ищейка.

Мы с Митричем переглянулись. И хором заорали:

— Ага! — и уже Митрич один:

— Ну я пойду, Клава. Сдал — принял?

— Ладно, иди. Сдал — принял.

Я забрал Карата из загородки. Вернулся к себе в барак. Выкинул весь мусор, помыл пол, проветрил комнату. И стал отмываться сам. Вода в моей конуре была одной температуры — близка к точке замерзания. И зимой и летом. Где там проходила эта труба, по каким таким холодильникам — это мне неведомо. Трубы с горячей водой не было здесь никогда. Только две толстых трубы отопления. Мне за пузырь летом врезали в одну трехчетвертной кран и я брал эту воду для хозяйственных нужд. Постирать там, помыть пол. Эта вода, напротив, была до невозможности горяча. Ну просто кипяток. Нет в мире совершенства, как говаривал Экзюпери по совсем другому, правда, поводу.

Я срезал с лица платиновым лезвием все растущие не там волосы. Я почистил зубы, извел на себя полкуска хозяйственного мыла, кинул все грязное в ящик и долго гладил рубашку, слушая, но не смотря телевизор. Гармония из меня выходила по мере трезвения и это было невыносимо. Зато я блестел, как новый полтинник. Карат лежал возле двери, положив голову на чистый пол и беззвучно ржал надо мной.

По телевизору опять мелькнуло сообщение о бродячих собаках. Я на пару минут перестал гладить. В Заводском районе растерзано двое — мужчина и женщина. Почти в одно и том же месте. С промежутком в несколько часов. Женщина поздно вечером. Мужчина рано утром. И опять фургон «Спецавтотранса», и опять на его фоне отморозки. Те же, но совсем другие. В камуфляже и с ружьями. И не кажущиеся уже отморозками. Идет время. Важнеют люди. Наливаются, как яблоки, значимостью. И смотрят, суки, совсем по-другому.

К обеду я сварил овсянки, накормил еще раз своего пса, поел сам ту же размазню и пошел за деньгами. Карата я запер в комнате, оставив ему полведра воды и, опять же, остывающую в миске овсянку. Хотел оставить его на улице, но передумал. Может, из-за сообщения по телевизору. Мало ли. Уйдет куда-нибудь, попадет под этот фургон.

А в институте меня уже предупреждали, чтобы не заходил в здание с собакой. Какого хрена им не нравится? Собака, как собака. Кошки ходят, им можно? Серут, понимаешь, везде… Дурдом…

Получил я деньги на удивление быстро, спустился на крыльцо и закурил. Жизнь обретала вполне определенный смысл. И вполне определенный маршрут. Не было только, так сказать, внутреннего толчка, знака судьбы, виража фортуны. Я пошел, чистый, как утренний снег, уже растаявший и впитавшийся к этому времени в землю. Что еще надо человеку? Я искал это. Ну, то, что надо. Ну, то, что искажает эту блядскую реальность. И приводит ее к великому перерождению.

В магазине я прошел мимо стекла и пластика витрин, хмуро чувствуя свое одиночество. И в этот момент вираж фортуны появился в виде Васьки, покупающего хлеб. Я подошел сзади и взял у него из рук буханку.

— Э, э, э! — вцепился в нее Вася, но увидев меня, отпустил. — Хрен с тобой, неси сам. Здорово, Алкаш!!!

Мы пожали друг другу руки.

— Здорово! Ты с каких это пор хлеб покупаешь?

— С таких. Я это… у Ирки живу. Помнишь?

— То-то я давно тебя не вижу! И пить, небось, бросил.

— Так, это… не одобряет! Говорит — ты пьяный на клоуна похож.

— Не на клоуна, Вася. На артиста! Артист — это звучит охуительно гордо. Пошли на улицу!

На улице я повертел в руках хлеб и отдал ему:

— Что это я действительно его несу? На, забери. Ну-с, вино какой страны мы предпочитаем в это время суток?

— Уйди, зараза, я трезвенник! — Он сунул хлеб в пакет и вдруг сказал, — пива бы для начала… Ирка придет где-то в семь. Я там суп варю и всякое такое прочее. У нас четыре часа. Успеем? Только чинно и благородно.

— Старик, будет как в сказке! И чинно тебе, и благородно, и прочее.

…Пиво с водкой — это самый популярный российский коктейль. Но если Вася именно мешал это дело перед употреблением, то я предпочитал смешивать компоненты в желудке. Как в детском саде — ложку каши, глоток молока. Стопарь водки — стакан пива. И черный хлебушек, как водится.

Суп мы сварили совместно. Трудного в этом процессе для двух мужиков, находящихся в приступе вдохновения, ничего нет. Через два часа мы запели — сначала тихо, потом чуть громче. Гитара была мне знакома. На ней еще, если присмотреться, остались мелкие точки высохшей крови. Моей крови. С Васи, конечно, певец — как с хуя голубец. Но всегда, сколько я его знаю, старался не испортить песню. И не орал, как другие, дурниной. Так, мычит что-то. Бэк-вокалист, ебать его в сраку.

— Ты знаешь, Алкаш, я ведь у нее, у Ирки, на второй день остался. Я у нее записную книжку забыл. Записывал ее рабочий номер телефона и там же и забыл. Утром проснулись с тобой — это еще у Федора было, хотел звякнуть, а книжки нет. Думал — потерял, сначала. Потом, думаю, дай схожу вечерком, как она с работы придет. Пришел, а она уборку заканчивает. Мы ж там, если помнишь, такое устроили! Я с вином пришел. Сухое какое-то, так, понт один, а не выпивка. А она полфужера выпила и больше не пьет. Качает этот фужер в руке. И я не стал. Что там пить-то? Квас. Она молчит. И я молчу. Непонятно. Потом говорит — ты помнишь, что вчера говорил? А я, Алкаш, и понятия никакого не имею — что я вчера говорил. Мало ли, что я там говорю. А она вдруг встала, фужер об пол и в слезы. Я ж тебе говорю — мы когда-то вместе с ней работали, в одном месте. Ну работали и работали. Я потому ее и знаю. И танцевали с ней на всяких вечерах, бывало. И даже целовались как-то. Но ничего такого больше не было — как-то мимо все. То она вскользь, то я. И потом, Светка, меня все время пасла. А Ирка — она, оказывается, меня помнила. Тот самый поцелуй второпях, под какой-то казенной пальмой. А ты помнишь, что я там нес?

— Да вроде что-то про любовь и нежность…

— Вот, вот. И ударило ей это в голову. И оказался я в дурацком положении, потому как, вроде, я сукин сын и подлец. Ну не кино? Кино. «Богатые — тоже люди». А я встал, подошел к ней и обнял ее. И все слезы в меня ушли. И высохли. Тебе, говорит, есть куда идти? Некуда, говорю. Тогда она постелила мне на раскладушке. И сказала, чтоб не смел к ней приставать, потому что от меня еще Светкой пахнет, а она этот запах терпеть не может. Как и саму Светку.