Мишель Турнье - Метеоры

• Название: Метеоры
• Автор: Мишель Турнье
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-367-00152-1

Роман Мишеля Турнье «Метеоры» — это современная сага о жизни двух поколений династии Сюренов, выходцев из Бретани, владевших в середине прошлого века небольшой ткацкой фабрикой. История близнецов Жана и Поля — это притча о взаимопонимании, о сложности построения пары, союза.

---

Но этот венецианец, подобно севильцу, не избежит одиночества, и даже тюрьмы. И все-таки общество, состоявшее из непарных, к которому он, несмотря на его неисцелимое легкомыслие, принадлежал всей плотью, не могло смириться с такой степенью свободы. 26 июля 1755 года на рассвете Мессер Гранде, глава сбиров, явился к нему в дом, чтобы арестовать Казанову как «возмутителя общественного спокойствия». Уведенный стражей в тюрьму «Пьомби», он был заточен в каменный мешок без света. Туда обычно бросают новичков заключенных, чтобы они всей душой поняли, что означает абсолютная изоляция. У Казановы была только одна связь с внешним миром: звон колоколов, отделявший один час от другого. Он засыпает… «Полночный колокол разбудил меня. Ужасное пробуждение заставило сожалеть о жалкой иллюзии сна. Я не мог поверить, что провел три часа, не сознавая своего несчастья. Недвижимый, распростертый на полу, я вдруг припомнил, что рядом где-то должен быть мой платок. Я стал нащупывать его пальцами, о Боже, каково же было мое удивление, когда я наткнулся на чью-то руку, холодную как лед! Ужас наэлектризовал меня с головы до пят, волосы встали дыбом. За всю мою жизнь никогда я не был охвачен таким безумным страхом и не думал, что его можно вынести. Я провел три или четыре минуты, будучи не в состоянии не только двигаться, но даже думать. Придя понемногу в себя, я заставил себя поверить: то, что показалось мне рукой, было всего лишь игрой воображения. В этом твердом убеждении я опять простер руку к тому же месту и опять нашел там прежнюю ужасную руку. Испустив душераздирающий крик, я сжал ее, разжал и отдернул ладонь… Я дрожал, но, снова овладев своим разумением, я решил, что пока я спал, со мной рядом положили труп, так как был уверен, что, когда я улегся на пол, там ничего не было. Я вообразил, что это может быть тело какого-нибудь невинного человека, а скорей всего — одного моего друга, которого, наверно, они задушили и бросили рядом со мной для того, чтобы, проснувшись, я понял, какая судьба ожидает меня самого. Эта мысль привела меня в ярость: я в третий раз подношу свою ладонь к чужой руке, я хватаю ее и в тот же миг пытаюсь встать, чтобы приподнять труп и убедиться в ужасной истине; но, желая опереться на левый локоть, я почувствовал, что холодная рука, которую я сжимал, оживает, отдергивается, и в мгновение ока я догадываюсь, к своему огромному удивлению, что я держал правой всего лишь свою левую руку, которая, зацепенелая и затекшая, потеряла способность двигаться, чувствительность и тепло, что было следствием лежания в этой удобной и теплой постели, на которой было распростерто мое бедное тело.

Это приключение при всей его комичности не развеселило меня. Наоборот, оно дало мне повод к самым черным мыслям. Я осознал, что нахожусь в таком месте, где коли мнимость кажется такой реальной, то реальность должна казаться чередой сновидений, и где разум должен потерять половину своих преимуществ».

Итак, либертен, враг мужей и отцов, крушитель «семейной диалектики», разрушитель общественного спокойствия, подвергается испытанию одиночеством. Что же случается с ним? Под властью темноты и оцепенения принимает свою левую руку, которую держит правой, за руку своего лучшего друга, который, как он думает, мертв. Это явная аллюзия двойничества, подобие разлученных близнецов. Разница в том, что закаленный одиночка — светский лев, интриган и гуляка под влиянием ночи, проведенной в карцере, создал призрак двойника и принял свою руку за руку мертвого друга, тогда как близнец и в обычном состоянии принимает руку брата за свою.

Эта история что-то добавляет к тайне Венеции, и я спрашиваю себя проясняет ли она ее или затемняет? Как не сблизить эту галлюциногенную руку Казановы с образом, подсказанным планом города, — двух тянущихся друг к другу, но разделенных Большим Каналом рук. Другие темы наслаиваются на это. Потерянный город-близнец, Византия, пала в 1453 году, оставив Венецию одну, искалеченную, но пьяную от свободы. Эти косые зеркала, в которых взгляд рикошетирует и видит себя странно искаженным, неузнаваемым, как будто это чужой человек. Центробежная сила этого города моряков и купцов… Здесь непрестанно встречаешь образ разрушенного двойничества, образ туманный, убегающий, столь же настойчивый, как и неуловимый.

Венеция являет собой зашифрованный город. Она постоянно обещает дать немедленный и ясный ответ, и, если только проявить хоть малую толику проницательности, можно проникнуть в ее секрет, однако она никогда не исполняет обещания.

* * *

Поднявшись этим утром еще до рассвета, я остановился на площади Сан-Марко, испещренной огромными лужами, образовавшими на плитах перешейки, островки и острова, к ним жались пышные голуби со встрепанными ото сна перьями. Стулья и складные столы трех кафе — «Флориан» справа, «Куадри» и «Лавена» слева — стояли аккуратно и дисциплинированно сложенными у стен, ожидая солнца и клиентов, которых оно приводит за собой. Странная гибридная атмосфера деревни и города царила здесь. Казалось, ты в деревне — никакого автомобильного движения и тишина, городское проявлялось в монументальности домов, в отсутствии всякой растительности и живой воды.

Я обошел Кампаниллу, пересек Пьяцетту и спустился по лестнице из порфира на набережную Сан-Марко, шесть ступеней, покрытых зелеными и косматыми водорослями, принесенными неспокойной водой. Вода приливов и отливов трижды в день приходила и отступала — обычно она поднималась на семьдесят сантиметров, но в это время года можно было ожидать значительно большего подъема.

Я долго шагал по набережной Скьявони, поднимаясь по лестницам маленьких мостов, перекинутых в местах слияния каналов. По мере удаления от центра, суда, привязанные к шестам, становились все крупнее и непритязательнее. Хрупкие гондолы сменились моторными лодками и вапоретто, потом пошли яхты, маленькие пакетботы и, наконец, грузовые корабли, возвышавшиеся над набережными крутыми и ржавыми боками. Отыскав открытое кафе, я устроился на террасе, лицом к пристани. Погода была очень тихая, но в то же время что-то угрожающее повисло в воздухе. Солнце, поднимаясь, зажигало рваные тяжелые тучи, прежде чем залить красноватым светом набережную и ось Большого Канала. Пустынный мол, блестящий от дождя, заваленный мотками канатов, шестами, окруженный плавучими кранами, столбами, мостками, пустыми барками, постукивающими о его края. Они покачивались на небольшой волне, хотя ветра не было, фал одной из яхт вдруг, будто охваченный безумием, принялся стучать о мачту… Полосы красного света терялись вдали в туманном беспорядке куполов, башен и домов вельмож… Где я? На одной из таких лодок я приплыл сюда, покинув землю живых, не высадила ли она меня в городе мертвых, где все часы остановились? Что говорил Коломбо? Он говорил, что в Венеции никто не остается, кроме тех, что пришли сюда умереть, и что воздух, как гурман, поглощает их последние вздохи. Но жив ли я еще? Кто это знает наверняка в моем случае — брошенного близнеца, особенно когда судьба потерянного брата остается загадкой? Я — абсолютный домосед. Неподвижное равновесие — вот естественное состояние клетки близнецов. Только отъезд Жана принудил меня отправиться в путь. Я должен его найти. Хотя бы для того, чтобы рассказать ему о чудесном открытии, сделанном мной после его отъезда (или благодаря его отъезду?). Чтобы восстановить связывающую нас нить, порванную было, но возобновленную, — она даже стала крепче после временного разрыва. Благодаря тому что меня принимают за него, я убедился в том, что он был здесь. Во-первых, все, кто меня узнавали, думали, что я вернулся, значит, я говорил им о своем отъезде. Но в особенности потому, что Венеция — город, который похож на него, — не мог не прогнать его, отбросить его порыв, с такой же неизбежностью, как каменная стена отражает брошенный мяч.

Но что будет со мной? Каково мое место здесь? Если Жан, верный своей склонности объезжает мир, начав с Венеции, то что я продолжаю делать здесь на этой галере? (Чудесная галера, сказать по правде, нагруженная сверх меры бархатом и золотом, подобно «Буцентавру»!)

Крупный мужчина тяжело плюхнулся на соседнее место. Он разложил на маленьком одноногом столике, выкрашенном под мрамор, весь свой арсенал туриста-писаки — почтовые открытки, конверты, набор карандашей и толстую растрепанную тетрадь, должно быть, с адресами. Он сопит и тяжело дышит, с азартом марая свои открытки. Он ругается по поводу того, что официант не подходит, что муха с упорством садится на его нос, а голубь, попрошайничает у его ног. Ругается так, что мне кажется — его почтовые открытки к родным и друзьям тоже полны ругательств и сейчас он, со злобной усмешкой, отошлет их. Я тоже умею шутить, но я из Венеции, и вообще ниоткуда, никому не пошлю открытку. Мелине? Представляю, как она с презрением и отвращением обнюхивает картонный четырехугольник, испещренный нечитаемыми знаками, смотрит на картинку с видом непредставимой страны. Мелина чувствует только презрение и ужас ко всему неизвестному ей. А больше некому! У меня нет никого, кроме Жана, — но и его я потерял. Неприятный аспект отчуждающего света — мое отталкивание от любых проявлений симпатии со стороны его знакомых, этих непарных. Я вижу, что Жан проявлял большую общительность, бросался на шею первому встречному, лишь бы убежать из нашей клетки, раз уж Софи провалила свою роль освободительницы. И пожинаю плоды этих дружб, щедро посеянных им, которые я склонен убивать в зародыше потому, что моя миссия прямо противоположна его безумию.