Янис Яунсудрабинь - Белая книга

• Название: Белая книга
• Автор: Янис Яунсудрабинь
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1980

Почти столетие отделяет нас от событий, описанных в «Белой книге». За это время социально-экономические условия жизни столь изменились, что сегодня мы уже не увидим многого из того, с чем встречаемся в этом произведении: ни такого быта и жизненного уклада крестьян, ни такого крестьянского двора и внутреннего убранства дома, ни такой природы. Разве что только в Латвийском этнографическом музее под открытым небом. Неизменной осталась по сей день светлая сущность детства — этой замечательной поры человеческой жизни. Именно в таком смысле описанное в «Белой книге» детство — это детство каждого человека, и мое — тоже. Удивительный свет исходит от страниц «Белой книги», он падает даже на самые грустные из них, окрашивая в цвет надежды…

---

Я бы с радостью пересказал эту сказку про кошку нынешним детям, если бы за долгие годы она не выветрилась из моей памяти вместе со всеми прочими сказками.

Да, сказка Симкиса была и впрямь хороша.

Ну, а сам Симкис был неудачливый. Торговец он был дошлый, но ему не везло. То телега сломается, то лошадь падет, то горшки перебьются, пока он возит их по осенним и весенним хуторским дорогам. Сколько раз видел я, как он поутру перекладывал свой большущий воз. На дворе валялось тогда полно соломы. Вокруг телеги одна в другой лежали большие и малые плошки, похожие на колеса. Красные горшки и узкогорлые кувшины, будто офицеры, выстраивались отдельно. А сколько там бывало всевозможных кувшинчиков и светлых тонких вазочек для цветов. Они были так тесно сложены сплошными длинными рядами, будто их слепили в одно целое.

Разгрузив воз до последнего горшка, Симкис брал по одной крупную посудину, клал ее на правую ладонь, а костяшками пальцев левой руки по ней постукивал. До чего красивый получался звук! Будто звон далекого колокола. Но иногда какая-нибудь плошка — только стукнет по ней — словно бы каркнет и сразу смолкнет. Тогда Симкис кривился и, глянув на меня, сплевывал:

— Вот он, мой барыш!

Горшок с трещинкой Симкис старался тотчас сбыть по дешевке, лишь бы не везти дальше — на тряской дороге и вовсе расколется. Бабушка моя была большой любительницей такой посуды. Возможно, что Симкис, заприметив это, именно потому всякий раз производил ревизию своею товара у нас на хуторе. И не зря. Купленную по дешевке посуду — будь то горшок или плошка, бабушка мастерски оплетала корой либо скрепляла льном — прямо загляденье. И служил тот горшок дольше целого.

Но бывало, у Симкиса по дороге билась посуда, и такую никто не брал. Тогда бедняга, с горя чуть не плача, принимался швырять ее под клеть, да с таким пылом, что там вырастала целая груда черепков.

— Вот он, мой барыш! Вот он, мой барыш!

И в самом деле, Симкису не везло. Как-то летом заехал он к нам на хутор совсем пустой и со слезами на глазах стал, как цыганка, выпрашивать у бабушки горстку крупицы: клялся, жена плачет, не из чего кашу сварить.

— Что ж это ты? Больше посуду не возишь? — подивилась бабушка.

Оказалось, что в Элксниешах, когда ехал он по прогону, телега на ухабе подскочила, и весь воз посуды опрокинулся. Всего и уцелело горшков пять. После такой беды Симкис решил: малость оправится и как-нибудь до осени перебьется подаянием, а потом опять поедет к литовцам за посудой и начнет торговать по-прежнему…

Но однажды осенью видим мы, бредет по прогону Симкис, пешком, с порыжевшей котомкой за плечами. Нет, это была не торба коробейника, а самая настоящая нищенская сума. Дул сильный ветер, шел снег вперемешку с дождем. И подступал вечер. Под ветром Симкиса скручивало штопором.

— Что же это значит? Отчего Симкис в пехоту перешел?

Симкис — плакать. Ни словечка вымолвить не может.

Немного погодя узнали мы, что у Симкиса пала лошадь. Свалилась на дороге, и конец. И рухнула у Симкиса последняя надежда выкарабкаться из нищеты. Лошадь он освежевал, мясо продал саукскому леснику за целковый, а шкуру отнес жене и детям. На телегу покупателя не нашлось, так и кинул ее на дороге. Да, так рухнула у Симкиса последняя надежда выкарабкаться из нищеты.

Симкисово горе всех нас проняло. Хозяйку не пришлось упрашивать — сама пустила его ночевать. Она вынесла ему краюшку хлеба и, не скупясь, налила кружку молока. А когда бедняга поел и на шестке уже потрескивала лучина, дедушка молча протянул ему свой кисет. Симкис туго набил черную, почти до мундштука обгоревшую трубку и закурил…

А я стал рассказывать сказки, зябко потирая руки. Я рассказывал лишь те сказки, в которых было множество превращений. И думал о Симкисе: надо бы и ему в беде взять да кем-нибудь обернуться, чего это он сидит так — съежился, сгорбился, чуть живой.

Под конец мы все захотели послушать Симкисову сказку, и он согласился рассказать ее. И стал он рассказывать свою сказку про «койшке», про то, как выбиралась она из-под всех замков, из любой ловушки.

Гляньте-ка! Наш Симкис будто ожил! На принцессиной свадьбе он, как прежде, гордо выпятив грудь, пускает дым из ноздрей, а в страшных местах втягивает голову в плечи, будто курица под ножом.

А вдруг и сам он, Симкис, вроде его «койшке»?

Может, весной снова приедет к нам с горшками?

ПРОКАЗЫ

Летней порой в этом огромном мире под синим небом мои ребячьи проказы были так неприметны, что никто их не видал. Захочу, как лошадка, всласть поваляться на зазеленевшем ячменном поле, — велика ли потрава? Или если с межи забреду подальше в рожь — никто не увидит, не узнает. А вот зимой, в тесной избе, я не раз безо всякого злого умысла портил наше и чужое добро. Но ведь сколько приходилось мне торчать одному взаперти, когда со скуки я не знал, что и придумать. За все мои проказы меня постигала кара, суровая или не слишком, смотря по проступку. Не раз люди говаривали моей матери: пусть зарубит себе на носу — ничего путного из ее сыночка не выйдет, это уж как пить дать. Но разве я виноват? Сколько у меня было дел, и все важные!

К примеру, в батрацкой я пас коз. Чего тут плохого? В комнате три прялки, каждая в своем углу. Я их, бывало, сгоню в стадо, вытяну хворостиной, чтобы не разбегались. Потом сажусь на пол и вырезаю дудочку. Но пора гнать коз домой. А они у меня упрямые, наземь валятся, брыкаются, домой не идут. Ну, раз добром не хотят идти, я каждую хватаю за хвост и волочу силком. Дома я их ставлю на ноги, потому как лежачую козу еще никто не доил. У прялки под цевкой есть два белых тонких колка, это козьи сосцы. Я подставляю бадеечку и дою козу. И все молоко сразу выпиваю. Ну и славно поужинал! Довольный, поглаживаю себя по животу.

И вдруг все преображается.

«Дурень! — говорю себе. — Какие же это козы? Это прялки! Стану-ка я прясть!»

И составляю прялки полукругом, притаскиваю табуретки и на каждую сажаю по молодой пряхе — пускай поработают. Прялки жужжат вовсю. А я перехожу от одной пряхи к другой, проверяю, тонкая ли прядется нить.

— Эй, Маре! — кричу. — Ты что? Лен дважды очесан, а ты на мешковину прядешь?

Прогоняю Маре, сам сажусь на ее место.

— Смотри! Вот как надо!

И показываю, как надо прясть, но подножка что-то меня не слушается, а колесо крутится то вперед, то в обратную сторону, и, наконец, нитка обрывается. Я злюсь, перехожу к другой пряхе. Жму на подножку что есть силы, прялка громко жужжит, но тут нить выскакивает из моих пальцев, а куделька сбивается в несуразный ком. Перехожу к третьей прялке. У нее выпадает цевка.

Тут меня застают врасплох владелицы прялок. Я похозяйничал один в доме всего несколько минут.

А то, бывало, возьму желтый материн платок, увяжу в него кое-какое тряпье и отправляюсь в село. В каждом углу батрацкой у меня по селу. Я вхожу в дом, развязываю узелок, раздаю ребятишкам гостинцы. Меня сразу усаживают за стол, угощают, а я отказываюсь — спасибо, мол, только что поел, — и иду дальше.

Как-то раз, наведавшись во все села, я подумал, что не худо бы сходить на гумно к Петеру, он лен треплет. Обуваю деревянные башмаки и, подхватив на руку узелок, топаю к риге.

Там я кладу свою ношу наземь, а сам стою и молчу.

— Что это у тебя в платке? — спрашивает Петер.

— В платке? Всего помаленьку.

— Куда тащишь?

— Тебе принес.

— Мне? Зачем?

Я слыхал у нас в волости выражение: «В Пампушкину усадьбу» — и теперь решил пустить его в ход.

— Тебе надо снести его в Пампушкину усадьбу.

Петер у нас человек пришлый, решил, что, может, я дело говорю.

— Кто сказал? — спросил он для верности.

— Хозяйка.

Разговор у нас пошел самый что ни на есть серьезный.

— Вправду хозяйка?

— Ну да, вправду.

И мы с Петером пошли домой.

Петер оделся по-праздничному, умылся, причесался и пошел к хозяйке спросить, как дойти до Пампушкиной усадьбы. Я так вошел в роль, что полностью верил в свою выдумку, и смело сопровождал Петера.

— Чего это у Петера воскресенье в будний день? — спрашивает хозяйка.

— Да вот в Пампушкину усадьбу собрался, — отвечает Петер.

— Ты что, спросонья или спятил?

Петер покраснел, на меня пальцем указывает. Тут и я почувствовал себя не в своей тарелке и бросился наутек.

Больше всего досталось бедному Петеру. Все над ним долго потешались.

Еще помню, устроил я как-то знатную стирку. К нам на хутор откуда-то заявился старик портняга, он латал тулупы, полушубки. Но старик частенько отлучался в корчму, а куски меха для заплат оставлял на столе. И вот раз, когда девушки наши во дворе молотили вальком белье, мне тоже захотелось заняться тем же делом. Взял я со стола куски меха покрупнее и плюх в кадушку с замоченной льняной половой. Кадушка была прикрыта дощечкой. Я и положил на нее свое мокрое белье и давай поварешкой его охаживать, только брызги летели во все стороны. Выколотив белье должным образом, я его выполоскал в чистой воде и сунул в печурку, пусть сохнет.