Эрвин Штритматтер - Лавка

• Название: Лавка
• Автор: Эрвин Штритматтер
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1986

Творчество одного из крупнейших писателей ГДР Эрвина Штритматтера хорошо известно советскому читателю.

Новый роман Штритматтера носит автобиографический характер. В нем писатель обращается к поре своего детства в поисках ответа на вопрос, как человек приходит к творчеству. Роман выдержан в стиле семейной хроники, со многими вставными историями и эпизодами, что позволяет дать широкую картину жизни лужицкой деревни.

---

Удивительный кусок детства! Для матери я работал лишь тогда, когда бегал за молоком, для отца — когда работал на макаронном прессе, для дедушки я был «молодец-парнишко», когда в понедельник утром приносил ему с почты в Гулитче его пенсию, и только бабусенька-полторусенька не требует с меня никакой работы. Когда под рукой нет дяди Филе, она изливает на меня свою любовь. Когда я возвращаюсь зимой из школы, пройдя в деревянных башмаках по глубокому снегу, она стаскивает с моих ног шерстяные чулки и шпарит мне ноги в горячей воде. Она так душевно, по-сорбски охает над нами и любит нас, внуков, хотя и на свой лад, и когда мы становимся постарше, нам ее любовь порой бывает в тягость. Она следит за нами и чаще, чем нужно, уличает нас в мелких проступках, которые мы втайне совершаем. Мы заваливаем набок колоду для рубки мяса, кладем на нее боковую доску, вынутую из мажары, и получаем качели. Качели — это частица извечной человеческой мечты оторваться от земли и взлететь. Мечта, которая для человека некогда была реальностью в обличье его предка-ящера либо в шкуре летучего млекопитающего и которая вторично стала для него реальностью в обличье сделанного из металла ковра-самолета. Но Полторусенька не дает нам углубиться в эти мечты до конца, мы качаемся, она стоит рядом и приговаривает:

— Ноги прищемитя! Спину сломаетя! Доска треснет! — И говорит, и говорит, пока мы не послушаемся. Мечта отравлена.

Воскресенье, послеобеденное время, деревенская тишина, деревенское одиночество. Ко мне пришли трое-четверо дружков, а к сестре — две-три подружки. Мы, мальчишки, забрались на сеновал и прикидываем, во что бы нам сыграть. Один из нас, которому не дает покоя история, вычитанная в хрестоматии, предлагает водить хоровод эльфов. Может, и за его предложением скрывается человеческая мечта о полете. Из той же хрестоматии нам известно, что эльфы голые. Мы раздеваемся, слезаем вниз по лестнице, пляшем под навесом и распеваем: Жизнь привольная, жизнь цыганская!

Появляются девочки, они задирают свои воскресные фартуки и прячут за ними лицо. Наверно, им не нравится, что мы голые.

— Свиньи! — говорит одна девочка.

Полторусенька тут как тут, она подходит и сплевывает:

— Видит бог, все отцу скажу, чтоб всыпал вам лопатой по заднице.

Эльфы прыскают в разные стороны, потом снова залезают на сеновал и радуются: они девчонок застыдили, хотя девчонки, может, тому и рады.

До двенадцати лет мою сестру скорей можно назвать мальчиком, чем меня. Она лезет на вишневое дерево, я еще ковыряюсь среди нижних веток, а она уже наверху, где самые спелые вишни. Оттуда она окидывает взглядом двор и кричит: «Детектив Кашвалла!» Подразумевается Полторусенька. И верно, вскоре мы слышим ее брань: «А ну, слазь с дерева! Слазь, кому говорят! Еще девчонка называется!»

Это день и час рождения детектива Кашваллы. Я к тому времени не успел прочесть ни одного детективного романа, я еще не знаю, что такое детектив, а моя сестра слышала это слово в лавке. В нашем доме все идет из лавки.

К тринадцати годам у сестры начинает формироваться небольшая грудь. Конец лихим мальчишеским играм. Сестра делает вид, будто никогда в жизни не сидела на верхушке Цетчевской черешни, никогда не качалась на ее ветках и не снабжала меня и моих братьев отборными ягодами. Начиная с тринадцати лет она при малейшем признаке опасности визжит: «Господи боже!» Она становится женщиной, она становится слабым полом.

Снова настала зима, и дедушка подгоняет по моему росту старый цеп бабусеньки-полторусеньки и учит меня молотить. Ручная молотьба очень модна зимой в шахтерских деревнях и бедняцких хозяйствах. Поля лежат под снегом, топливо на зиму заготовлено, значит, есть и время выбить из колосьев зерна овса и ржи.

Раннее зимнее утро. Снег скрипит под деревянными башмаками; на гумне подвешен к балке фонарь, вокруг него трепещет угарный газ, бледно-желтое пламя выхватывает из тьмы световые лоскутья с бахромчатыми краями, отчего темнота превращается в сумерки, а овсяная солома вспыхивает золотыми бликами.

Уже в четыре утра вниз и вверх по деревне начинают грохать цепы: бух-бах, бух-бах — это когда молотят двое; бух-бах-бых — когда трое; бух-бах-бых-бэх — когда четверо; бух-бах-бых-бэх-бох — когда пятеро.

Дедушка расстилает на току снопы овса, он показывает мне, как било должно поворачиваться в сыромятном гуже, когда его заносишь для удара, с какой силой надо обрушивать цеп на пустой конец снопа, как удобно предоставить цеп собственной тяжести, когда обрабатываешь колосья, ибо там спелые зерна только и ждут, чтоб их вытрясли.

Зевая, выходит из дому бабусенька-полторусенька. От ее юбок тянет печным дымом. Устраивается небольшая разминка в шесть рук. Бух-бах-бых, бух-бах-бых. Дедушка хвалит меня.

— Смотри-кось, старая, парнишечко-то наш уже в такт бьет.

И вот я молотильщик. Конечно, когда я работаю цепом, из метелок и колосьев вылетает не так много зерен, как у взрослых, но дедушка говорит про меня: «Лихой у нас парнишечко-то».

Похвала разжигает мое тщеславие. Я хочу нравиться людям, которые называют себя взрослыми. Желание нравиться раньше дремало во мне. Взрослые его разбудили. Но родилось оно, выходит, вместе со мной?

Втайне я мечтаю, до чего бы здорово было, если бы тот или та увидели, как лихо я молочу зерно на сумеречном гумне. Нет, речь идет не о моих одноклассниках, они, подобно мне, в предрассветные часы машут цепами у себя на отцовском току. Я думаю про Мартку, подружку сестры, про мать и про Ханку. Вот если бы они повосхищались! Но кто станет в пять утра чем-нибудь восхищаться?

Впрочем, наша кошка Туснельда за мной наблюдает. Она сидит под крышей, подобрав лапки, и напоминает деревенскую старушку, которая с любопытством созерцает из окна своей чердачной каморки жизнь улицы. Внезапно она соскакивает на ток, нарушив своим прыжком стройную песню наших цепов: мы выгнали из снопа мышь.

Значит, и Туснельда ничуть не любовалась на меня. Только и остается зрителей, что предрассветная луна. Она заходит между ветвями семи дубов. Восхищается она или нет, я сказать не могу, во всяком случае, мыши ей не нужны.

Когда Американка еще жила у нас в Босдоме и порционно выдавала нам право качаться, она как-то сказала: «Ликуйте в господе, он пребудет с вами до конца света!» Это были слова из евангелического воскресного листка.

«Воспойте господу хвалу, ликуя, хоры молодые», — отвечал я, и это было начало одного псалма. Американка пришла в восторг. Судя по всему, ей удалось то, что она вычитала в воскресном листке, перенести на меня, молодого избирателя во Христе. Я со своей стороны был рад без очереди попасть на качалку. Словом, это пошло обоим на пользу.

А теперь Американка сидит в темной комнате крестьянского дома. И нет под рукой никого, чью близость к богу она могла бы измерить. И качалка простаивает без дела. Но в один прекрасный день бог сжалился над Американкой и повелел ей: «Неси радость!» Во всяком случае, так она рассказывает. Бог дал ей поручение.

Она начинает выпрашивать у тетки лоскутья. Перед вечерней дойкой тетя залезает на чердак и собирает там всякие обрывки и обрезки. За три дня Американка успевает сшить из них скатерть. Она расстилает скатерть в радостном предвкушении: тетя заглянет к ней, начнет расхваливать скатерть и задержится на несколько минут дольше обычного. Лоскутная скатерть принадлежит к семейству тех бесполезных предметов, которыми сегодня наводняют мир некоторые женщины по принципу: Красивые вещи — своими руками.

Мне тоже приходится иметь дело со скатерками Американки. Тетка говорит, чтобы я just for a moment[8] заглянул к Американке. Я повинуюсь. Как итог нашего разговора я в ближайшую субботу приношу бабушке из Босдома на своем горбу целый узел тряпья, а из этого узла рождается лоскутная скатерть для моей матери.

Мать разглядывает скатерть. Она изготовлена не по рисунку из Модного журнала Фобаха для немецкой семьи, а как бог на душу положит. Мать разглядывает скатерть с изнанки, разглядывает с лица и с брезгливым выражением прячет ее в самый нижний ящик комода.

— Вот надумает она к нам побывать, тогда и накроем стол этой ветошью.

Одиночество Американки становится все беспросветнее. Тетя Маги должна кликнуть клич среди женщин с выселков, пусть и они принесут бабке свои лоскутья. Американка пытается заводить с женщинами разговор, но это все равно что разгонять ноябрьские туманы пламенем свечи. Крестьянки приносят ей свои лоскуты и, просидев с полчасика, уходят снова. «Делов невпроворот», — говорят они (у нас не говорят «дел»). Потом они приходят за готовой скатертью, заполняют комнату своими восторгами и в награду дают Американке порасспрашивать себя. Но потом они уходят и больше никогда не показываются. У всех полно делов.