Л. Пантелеев - Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

• Название: Том 4. Наша Маша. Из записных книжек
• Автор: Л. Пантелеев
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1984

В настоящее четырехтомное собрание сочинений входят все наиболее значительные произведения Л. Пантелеева (настоящее имя — Алексей Иванович Еремеев).

В четвертый том вошли «Наша Маша» (книга для родителей), «Из старых записных книжек»

http://ruslit.traumlibrary.net

---

. . . . .

— Желтый дом с красным фонарем…

. . . . .

Дежурю на крыше. Со мной напарник — шестнадцатилетний паренек, сын или племянник С. М. Алянского.

— Эх! — говорит он с досадой. — И что это в самом деле! Москву уже третий раз бомбят, а у нас…

Глупо, конечно, хочется сказать ему: «дурень» или «глупыха» (нечто подобное я ему и сказал), но ведь надо и то помнить, что — шестнадцать лет!

. . . . .

А в народе уже опять ходят разговоры об Антихристе. Толкуют Апокалипсис*. Говорят о красном и черном петухе, высчитывают сроки. На сорок третий день, говорят, должно кончиться.

Приблизительно то же говорил в конце июня лектор в Союзе писателей. Имею в виду не Люцифера и не петухов, а сроки окончания войны.

. . . . .

В сумерках у ворот — компания девушек из группы «домовой самозащиты». Ведут себя так, как и положено вести себя молодости при любых обстоятельствах и в любой обстановке.

И вдруг откуда-то возникает пожилая, седеющая, стриженная в кружок особа. Повелительным, учительным, назойливым и скрипучим голосом она говорит:

— Вот что я вам скажу, дорогие товарищи…

При этом тяжелый, как будто свинцом налитой, палец ее ходит перед носами девушек.

— Прошу запомнить. Время сейчас сурьезное. Дежурить так дежурить. Ни хахахалки, ни хихихалки, ни с мальчишками объемки, ни с мальчишками обнимки…

— Какие могут быть обнимки?! — возмущаются девушки.

Но голос активистки продолжает греметь и скрипеть. И палец ее покачивается в воздухе, как какая-нибудь праща или палица.

. . . . .

Старый пожарный Михаил Осипович — про Германию:

— Там же, куда ни сунесся, — всё сталь. Там же даже старухи на лисапедах ездиют.

. . . . .

Человек едет на велосипеде, за спиной у него болтается голубой воздушный шарик. Странно и «не типично» для этих суровых дней. Но — жизнь продолжается. Мальчик или девочка сидят дома, ждут папу…

. . . . .

На рынке продают (за астрономически большие деньги) черный сахар. Это — то, что осталось от сгоревших Бадаевских складов.

. . . . .

В аптеке. Приходит мужичок.

— Лаку нет ли, гражданочка? — Виновато вздыхает. — Хочу буфет покрасить.

— Брось врать-то. Нашел время буфет красить. Выпить хочешь!

Еще более виновато:

— Хочу. Да. Выпить.

. . . . .

Бабушка не была в Питере двадцать два года — с 1918, кажется. 21 июня приехала из Боровска навестить сыновей и внуков, а на другой день — война. И вот застряла.

Была у нас в сентябре, когда уже сомкнулось кольцо блокады. Сидела чинная, слегка чопорная, не согнутая ни годами, ни событиями. Пила чай — так же чинно и церемонно, как пила его и в 1914, и в 1930 годах, хотя чай был уже почти пустой.

В это время прибежал ко мне с курсов усовершенствования командного состава Костя Лихтенштейн — загорелый, как черт, в огромных пыльных сапогах, в выгорелой пилотке… И тут же при бабушке стал показывать, как учат их в училище ползать по-пластунски. Ползал, царапая сапогами паркет, по всей комнате — у самых ног бабушки, а она даже ноги не подвинула, смотрела, подняв брови, поджав слегка губы, и не усмехнулась даже, не показала ни малейшего удивления.

. . . . .

В аптеке. Дама просит отпустить ей гематоген. Это — экстракт крови, — вероятно, из него можно сделать неплохой бульон.

Аптекарша отпускает одну банку и говорит:

— Идеальное средство для повышения аппетита.

. . . . .

Новые будничные слова в быту ленинградцев: зенитки, дальнобойные, убежище, фугасная, зажигательная, «накидал» (бомб или снарядов).

И еще — отоварили, дуранда, буржуйка, фитюлька, рабочая, иждивенческая.

. . . . .

Старуха:

— Сахарку-то нет. И похрустеть нечем.

. . . . .

Иногда по утрам задерживаются московские радиопередачи. Это значит — в Москве воздушный налет.

. . . . .

На днях радио молчало до 18. 21. Внезапно раздался грохот, прозвучала какая-то музыкальная фраза, а за ней громкий мужской голос:

— Глубокий вздох!

И тут же передача опять оборвалась. Так и застрял в памяти этот «глубокий вздох».

. . . . .

Из «Инструкции Штаба МПВО дежурным у ворот дома»:

Каюсь, инструкцию эту я нарушал. Бомбы поблизости разрывались (в Ковенском, в Озерном, на улице Красной Связи), но установить их тип мне ни в одном случае не удалось. Не стремился.

. . . . .

Сегодня подумал: а ведь город и в самом деле стал фронтом. Бомбежки почти ежедневно. И уже не «почти», а каждый день артобстрелы. На магазинных витринах — дощатые щиты, ящики с песком.

Люди с судочками. Танки. Машины с масксетками, а теперь, когда выпал снег, еще и побеленные.

Милиционеры с винтовками, с плоскими, похожими на бойскаутские шляпы, шлемами, висящими почему-то у пояса.

И так много разговоров о еде. Самая актуальная тема. Продуктов в городе нет, и подвоза нет. Я знаю, что такое голод, — детство, с десяти лет, у меня было голодное. Говорят, опыт помогает, учит. Да, но не этот «опыт». Опытных голодающих я не встречал.

. . . . .

На рынке:

— Все продаю — лишь бы заправиться.

Не очень-то заправишься. Дензнаки никому не нужны. Выменивают кусочек хлеба на крохотный кусочек масла, кусочек сахара на две-три папиросы. Спички продаются по рублю за штуку (не за коробку, а за штуку, за одну спичку).

. . . . .

Двумя этажами выше живет мальчик — ремесленник, лет двенадцати-тринадцати. Приходит:

— Нет ли у вас какого-нибудь барахла. Идем в Колпино, на передовую, может быть, выменяем на конину.

Собрали все, что нашли: две пары ботинок, новые брюки, Лялин отрез на платье.

На другое утро мальчик принес огромный, килограммов на пять, кусок конского филея.

Маме я не сказал, что конина. Даже сейчас она не стала бы ее есть. На мамины именины жарили котлеты… Самым счастливым был в эти дня наш Беляк. Впервые за много недель он вдруг замурлыкал.

. . . . .

В ночь с 7 на 8 ноября стоял на посту у ворот. Мрачная была ночь. На сером бесовском небе — за бегущими тучами — крохотное пятнышко луны. Ледяной пронзительный ветер. Воздушных налетов за это время не было, зато почти все эти два часа не прекращался артиллерийский обстрел. Гремело где-то в стороне Смольного.

Но жуткое было не в этом. Самое жуткое было — радио, которое на этот раз, праздника для, не только не было выключено, но позволило себе «разговеться» — передавало легкую музыку: опереточные арии, фокстроты.

Частица черта в нас

Заключена подчас

Эта частица черта не могла заглушить ни воя ветра, ни грохота канонады, ни тех горьких мыслей и чувств, которые одолевали человека, стоявшего на лютом сквозняке в подворотне старого петербургского дома.

А потом была пауза. Минут десять радио молчало. И вдруг загремел «Интернационал». Никогда не слушал его так… Не найду слова, чтобы объяснить: как?

Так слушает что-нибудь человек в последний раз.

. . . . .

Такое уже было со мной. Дежурил в первый раз на крыше и увидел город с высоты пятого (вернее, шестого, даже седьмого) этажа. Увидел как бы заново, как бы впервые всю красоту и неповторимость его. Город с его знакомыми до слез, «до припухших железок» зданиями, с Невой, Фонтанкой, каналами, — и все это как на старинной гравюре, на рельефном плане с картушем в верхнем углу. Не мог оторвать глаз от этого видения.

И вдруг подумал:

«Смотри! Запоминай! Впитывай! Такого уже не будет».

. . . . .

За деньги ничего не купишь. Даже могилу не выроют могильщики за бумажки. Давай им крупы, хлеба, сахара. За гробами, говорят, длиннейшие очереди. Самый дефицитный товар.

. . . . .

Недавно слышал на улице:

— Нас легче похоронить, чем накормить.

Нет, и похоронить нелегко.

. . . . .

Война образовывает. Раньше я понятия не имел, что дуранда бывает разных сортов — соевая, льняная, конопляная, кокосовая, семечковая, подсолнечная…

У каждой свой вкус. И свой неповторимый запах. Особенно, когда положишь кусочек на раскаленную чугунную доску времянки.

. . . . .

«Трус тот, кто боится и бежит, а кто боится и не бежит, тот еще не трус».

Князь Мышкин

. . . . .

Проверить эту формулу в наших условиях трудно: бежать некуда. Впрочем, то, что я только что написал, — фраза. Можно сказать по-другому: кто боится и молчит, тот еще не трус.

Тетя Аня во время бомбежек хватается за голову, мечется, рыдает… А ведь всегда считалась выдержанной, сильной, гордой.

Храбрым не помогут сделаться ни опыт, ни приказ, ни звание.

Месяц назад ехал в трамвае по Литейному. Где-то очень близко, на Фонтанке, начался артобстрел. И какой-то капитан, фронтовик, стал кричать:

— Что же вы? Остановите трамвай!..

И стал протискиваться к выходу.

Он привык, и его так учили там, на фронте: противник открыл огонь — маскируйся, окапывайся, прячься. А тут тыловики, шпаки с удивлением и даже с некоторым презрением смотрели на этого фронтовика.