Михал Вивег - Летописцы отцовской любви

• Название: Летописцы отцовской любви
• Автор: Михал Вивег
• Издательство: Иностранка, БСП-Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-94145-107-5, 5-93381-105-Х

Какие основания у критики считать, что «Михала Вивега можно издавать в два раза большим тиражом, чем других прозаиков»? Взрывной стиль прозы Вивега и широкая палитра типично чешского юмора сделали его самым читаемым автором, воссоздающим в излюбленной для него форме семейной хроники поворотные события недавнего прошлого Чехии.

---

Михал Вивег Летописцы отцовской любви[1]

— Я заметила, что вы совсем не выбираете слов. Пишете так, как говорят люди.

— Именно так и должны были бы поступать писатели. Писателю не пристало быть пуританином.

И. Б. Зингер

Часть первая Zenit versus Polaroid[2]

1

Для начала — несколько слов о моем так называемом извращении, потому что нет ничего хуже, когда люди плетут про нас, сдвинутых, всякий бред. Сестрица могла бы тут немало вам рассказать. Она ведет по телику классную программу «Тринадцатая комната» и каждую пятницу по вечерам на глазах у доброй половины нашего народа кого только не исповедует: то ампутированного фетишиста, который так задурил голову двум врачам, что те напрочь отхватили ему здоровую ногу, то какого-то шизика, который занимается оральным сексом со своим четырнадцатилетним доберман-пинчером. А в прошлую пятницу в ихней будке сидела тетка, которую возбуждают бумажные носовые платки, причем исключительно ментоловые. Вы можете в это поверить? Я — нет, хотя у каждого из нас свои заморочки. Вот я, к примеру, если говорить по-честному, зациклен на писанине. Целыми днями что-нибудь пишу-записываю. Про все вокруг — и про вещи, и про людей: как они ведут себя, что говорят и всякое такое. Страсть как люблю записывать разные ситуации, потому что в них, по сути, все как на ладони… но, sorry, я немного отклоняюсь. Короче, я трехнутый летописец.

Вам, пожалуй, мое призвание покажется делом вполне невинным, но, к сожалению, тут есть два неприятных момента, которые немного осложняют эту хренотень: во-первых, с раннего детства я пишу ежедневно и почти non stop, с утра до вечера, и это уже само по себе сдвиг по фазе, а во-вторых, пишу в основном под столом, что, согласитесь, тоже не подарок. Эта страсть залезать под стол, к слову сказать, досталась мне от нашего папочки, но опять же я забегаю вперед. Короче, изо дня в день я сижу под столом со своим ноутбуком и пишу, и пишу. А это уж совсем ненормально.

Нормальные люди сидят за столом.

Нормальные люди не пишут.

— Нормальные люди не пишут, — по сей день не устает твердить моя мамочка. — Нормальные люди общаются друг с другом. Разговаривают. Перезваниваются.

Как видите, моя мамочка даже дома выражается литературно — еще бы, училка чешского! И когда слышит, как говорю я, прям-таки впадает в мандраж Понятное дело, она хотела бы, чтоб я больше общался и меньше писал. Бедняжка, она все еще гнет свою линию. До сих пор, когда я прихожу с фатером к ней на обед или просто так в гости, она всякий раз на минутку лезет ко мне под стол и пытается отвлечь меня от моего писательства. А потом вздохнет тяжко и опять вылезет. Это даже стало типа такого формального ритуала. И то сказать, ведет она себя так скорей для очистки совести, чтобы по праву считать, что сделала для меня максимум возможного. Это примерно то же, как если бы у кого был паралитичный ребенок, лежак, который не ходит и никогда не будет ходить, но с ним все равно продолжали бы иногда, только для виду, делать разные упражнения. Я говорю это без злобы, просто не верю, что моя писанина так уж может доставать мамочку. Само собой, мало приятного, когда у вас родится дефективный ребенок типа меня, но, с другой стороны, я все ж таки не делаю ничего такого омерзительного. Я что, ем собственные какашки? Я ведь, блин, всего-навсего пишу! Ну под столом, ладно, но кому от этого вред, а? В этом, чесслово, нет ничего такого, на что противно было б смотреть. Как высказался однажды доктор: писание никак нельзя считать неэстетической девиацией.

Больше всего, видать, мамочку донимало, когда я, еще ребенком, без конца лез к ней и записывал все, что она в данный момент делала: пылесосила ли, готовила или стригла на ногах ногти. Или спала. Однажды ночью она проснулась и застала меня врасплох: я сидел в ногах ее кровати (мне было лет шесть) и записывал что-то в тетрадку. Она завизжала как резаная. Короче, я записывал все ее фразы, ее запахи, ее, пардон, амбре, ее настроения, маски, что накладывала на лицо, тампоны, какими пользовалась. Короче, все, что вам только может прийти в голову. Как видите, мое записывание с самого начала носило навязчивый характер, а все, что носит навязчивый характер, как высказался доктор, есть извращение. Он тогда просматривал исписанные тетради, а я сидел под столом и записывал все в другую, чистую, — мне было пять с хвостиком. Потом он наклонился ко мне и сказал: «Позволь взглянуть?» Я дописал фразу и неохотно отдал ему тетрадь. Там было: «Пан доктор просматривает мои тетради. У него жуткие зубы».

Доктор, ни слова не говоря, протянул тетрадь маме. Изо всех сил старался не улыбаться.

Мамочка была в шоке. Пока я не научился писать, я-де был совершенно, ну совершенно нормальный ребенок! И вот на тебе! Что произошло? Она же так возилась со мной! Всегда старалась, чтобы у меня было навалом интеллектуальной пищи! Ну может ли кто объяснить ей это! Ведь роды же проходили нормально! Разве мальчику не хватало кислорода? Видок у нее был такой, будто она хочет обвинить все здравоохранение! Папахен, однако, к делу подошел прагматично: купил мне смывающиеся фломастеры и доску, а года два-три назад — вот этот ноутбук.

Так что мерси боку, папочка!

Заметьте: все извращенцы по большей части живут в одиночестве. Именно так и сказал сестрице тот рыжеватый рукосуй в «Тринадцатой комнате»: «День-деньской в метро тыкаюсь в девок, а все равно один-одинешенек». Просто в это никто не врубается — а ведь нам тоже нелегко. Хотя, с другой стороны, почему кому-то должно быть легко, а? И кому именно? Извращенцу! Вот я, к примеру, один целыми днями. Да чего там днями — месяцами! С той поры, как сестрица уговорила меня издать мои записи в виде книги, я стал типа как летописец на вольных хлебах, так что в отличие от фатера не должен ходить каждый день на работу. А быть летописцем на вольных хлебах, по существу, то же, что выйти на пенсию по инвалидности. Сидишь себе дома и маешься с тоски. Хотя и сижу я под столом с ноутбуком, а результат все тот же. Не говорю, в натуре, что скучаю по-страшному, отнюдь нет, но временами это все же a little bit monotonous,[3] как сказала бы Синди. Стараюсь отнестись к делу рационально. Нет-нет да и вылезу из-под стола и пойду глянуть на улицу, не шлепает ли кто мимо, но, к сожалению, тут мало кто шлепает. Около одиннадцати притаскивается почтальонша, иной раз является и пораньше, так что для верности подкарауливаю ее уже с пол-одиннадцатого. Папуля подгребает с работы только в шесть десять, потому как, на мой взгляд, неслабо набирается. И вообще он нормальный тормоз. Если бы этот мозжечок цвета хаки не переоблачался в гражданку, то мог бы приходить домой как минимум на полчаса раньше, потому что поспевал бы на предыдущий автобус, но он кровь из носу должен переодеться — видите ли, стыдно ему ходить в форме. Дома он торчит, только когда бюллетенит. Прошлый год, в январе, простыл на каких-то учениях с голландскими саперами и подцепил вполне солидный грипп. Не скрою, это внесло в мою жизнь весьма приятное разнообразие. Я подсел к нему с ноутбуком на кровать и записывал, как он потеет. От него воняло, и видок у него был — краше в гроб кладут. Бельма прям-таки закровенились. Он даже спросил меня, хватит ли у меня смелости записать его последний предсмертный хрип. Иной раз и у него с юмором порядок.

— И ты еще сомневаешься, — ответил я.

Народу у нас бывает негусто (кому охота тусоваться с лампасником, правда?), так что в доме, по крайней мере, полная спокуха — сиди и записывай себе сколько влезет. Хотя, с другой стороны, совсем не плохо, когда появляется газовщик или тетка, что снимает показания счетчика. Брюхатый пожарный инспектор — тоже прикольный мужик. Приходит и всякий раз долбит нас, что на чердаке огнеопасные предметы. С ним тоже не соскучишься. Фатер уже дважды на чердаке прибирался, но я к тому дню, когда этот дятел должен прийти, натаскиваю туда кучу старых газет, краски и разбавители из гаража, а потом сижу и записываю, что этот толстопузик бухтит. Раз в год причапывает к нам трубочист, но этот субчик, наоборот, молчаливый и дерганый бука — ему и то поперек горла, что я со своим ноутбуком лезу к нему на крышу.

А вообще-то самый класс, когда у нас гости, которых приводит сестрица, — в натуре, я имею в виду не этих ее долбаных хахалей, о которых, кстати, речь еще впереди, а ее подружек. Обычно она приводит их под каким-нибудь абсолютно благовидным предлогом, но любому ясно как день, что девчонки жаждут увидеть взаправдашнего живого извращенца. Мы все любопытны, так ведь, можно ли этим их попрекнуть? И мне особенно в кайф, когда они подваливают зимой — тут уж прямо с порога сгребаю в охапку все их ледяные, пахучие пальто и куртки. У нас с фатером маловато крючков на вешалке, и потому все их шмотки я всякий раз уношу к себе в спальню, бросаю на кровать, а потом ложусь на них, вздыхаю и делаю подходящие совокупительные движения. Дверь, в натуре, оставляю открытой, чтобы девчонки тоже имели с этого кайф, но сестрица всегда кайф обламывает — уверяет их, что я слегка прикидываюсь. Но это все равно вроде их впечатляет, и когда я потом с ноутбуком лезу под стол, они только судорожно сжимают коленки. Я до сих пор прям-таки балдею с того, как может влиять на людей простой факт, что под столом, за которым в данную минуту они пьют кофе с молоком или потягивают сухое мартини, кто-то совершенно невинно сидит себе и временами втихаря что-то записывает. А ведь этот факт, как правило, оглоушивает девчонок напрочь, и сперва они, чесслово, нормально даже говорить не могут. Сестрица утверждает, что таким же манером ведут себя люди, впервые попавшие в телестудию под ярко-красное освещение.