Осаму Дадзай - Избранные произведения

• Название: Избранные произведения
• Автор: Осаму Дадзай
• Издательство: Гиперион
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004

Дадзай Осаму, пожалуй, одна из самых трагических фигур в японской литературе XX века. Его трудно отнести к определенному литературному направлению. Многие называют его классиком «романа о себе» («ватакуси-сесэцу»), другие говорят о близости к романтизму, но при том, что и то и другое, несомненно, присутствует в его творчестве, прозу Дадзая Осаму трудно вместить в узкие рамки одного жанра.

Большая часть произведений, вошедших в книгу, на русский язык ранее не переводилась.

---

— Ах, если бы только ты могла понять, что у меня сейчас на душе!

— Послушай, я ведь говорила тебе, чтобы ты ко мне не приближался, ты что, не понимаешь? Ты мне противен, слышишь? Противен! Дальше, еще дальше отойди! Ты ел ящерицу? Не лги, я сама видела! И свой кал ел! Фу, гадость какая!

— Ну что ты… — Барсук покорно улыбался. Он не находил слов для своего оправдания, а только, скривив рот, все повторял беспомощно:

— Ну что ты, в самом деле…

— И нечего притворяться порядочным. От тебя несет так, что сил нет!

Да, уже в этот миг Барсук был приговорен к смерти. В следующее мгновение Зайчиху вдруг осенила новая идея, глаза ее засверкали, казалось, она с трудом удерживается от смеха. Снова повернувшись к Барсуку, она сказала:

— Так и быть, на этот раз я тебя прощаю. Но имей в виду, это последний раз. Ах, я же сказала, не приближайся! Не думай, что я переменила свое мнение о тебе и ты стал мне больше нравиться. Слюни-то хоть вытри! Весь подбородок мокрый, смотреть противно. Так вот, успокойся и слушай меня внимательно. На этот раз я тебя прощаю, но с одним условием. Старик наш, верно, сейчас в полной растерянности, и ему не до того, чтобы идти в горы за хворостом. Вот мы и пойдем вместо него.

— Вместе? И ты тоже пойдешь? — маленькие, мутные глазки Барсука радостно вспыхнули.

— А что?

— Нет, я просто подумал, вдруг тебе не захочется… Давай прямо сейчас и отправимся! — он даже охрип от радости.

— Нет, мы пойдем завтра, ясно? С утра пораньше. Сегодня ты устал, да и проголодался, должно быть. — Что-то подозрительно ласкова была[91]она с Барсуком.

— Какая ты добрая! Я пока приготовлю побольше еды, чтобы взять с собой в дорогу. Ты увидишь, как я завтра буду работать, ну просто не покладая рук, соберу хвороста десять каммэ* и отнесу старику. Тогда ты меня простишь, да? И заживем мы с тобой душа в душу!

— Не нуди! Все своим чередом. Может быть, я и заживу с тобой душа в душу, кто знает.

— Хе-хе, — Барсук вдруг противно захихикал. — Ах, этот отвратительный рот, я его заставлю поработать. Ты знаешь, я… — прервавшись, он быстро поймал и заглотил подползшего к нему паука, затем продолжал:

— Я так рад, так рад, даже плакать хочется. Видишь на моих глазах скупые мужские слезы? — он зашмыгал носом и притворно захныкал.

Летом но утрам обычно бывает прохладно. Гладь озера Кавагути, подернутая утренним туманом, неясно белеет внизу. На вершине горы Барсук и Зайчиха, промокшие от росы, усердно собирают хворост.

Барсук старался так, что, казалось, обезумел от усердия, и смотреть на него, откровенно говоря, было не очень приятно. Преувеличенно натужно ухая, он невпопад размахивал серпом, из горла его вырывались утробные звуки, словом, он из кожи вон лез, стараясь показать Зайчихе, какой он трудолюбивый. Поломавшись таким образом некоторое время, он окончательно выбился из сил и устало отбросил серп.

— Эй, взгляни-ка. Посмотри, какие я натер мозоли! Руки просто горят. И горло пересохло. Да и в животе пустовато. Но поработал-то я на славу. Этого ты не станешь отрицать. Может, мы теперь передохнем немного? Перекусим, а? Уф, устал! — Барсук деланно засмеялся, стараясь скрыть смущение, и раскрыл огромную коробку с едой. Довольный, сунул нос в эту огромную, словно цистерна, коробку и, громко чавкая и удовлетворенно урча, принялся пожирать ее содержимое. Зайчиха, онемев от изумления, перестала собирать хворост и на секунду заглянула в коробку. «А-а», — простонала она, отпрянув, и закрыла глаза обеими лапами. Не знаю, что уж такое было в этой коробке, ясно одно — ничего хорошего там не было. Но, как это ни странно, сегодня Зайчиха в силу, очевидно, каких-то тайных своих соображений сносила все выходки Барсука молча, вот и сейчас она не попрекнула его ни словом, только уголки ее рта кривились хитроватой усмешкой. Не обращая внимания на поглощенного едой Барсука и делая вид, что ничего не замечает, она старательно собирала хворост.

Видя такое необычайно благожелательное к себе отношение, Барсук почувствовал себя на верху блаженства. «Неужели эта дурочка, — думал он, — увидев, как я усердно собираю хворост, решила наконец сменить гнев на милость? Впрочем, что тут удивительного? Какая женщина устоит перед моей мужественностью? Ах, ну и наелся же я, даже в сон клонит. Соснуть, что ли, немного?» Тут Барсука совершенно развезло, и он повел себя в высшей степени бесцеремонно — завалился на бок и громко захрапел. Даже сны ему, очевидно, снились дурацкие, потому что и во сне он продолжал нести какой-то вздор: «А зелье-то приворотное никуда не годится, не действует, да…» Когда он наконец проснулся, солнце стояло высоко.

— Ну как, выспался? — Зайчиха была по-прежнему ласкова. — Я уже связала свой хворост, заканчивай-ка побыстрее со своим и пойдем вниз к старику.

— Что ж, я готов… — промямлил Барсук, зевая и почесываясь. — Только, видишь ли, я что-то снова проголодался. Наверное, поэтому и проснулся. Ты себе не представляешь, какой я чувствительный, — серьезно сказал он. — Так что, если ты, конечно, ничего не имеешь против, я больше собирать хворост не буду, мы свяжем тот, что есть, и отправимся вниз. Еды совсем не осталось, поэтому, как только мы покончим с этой работой, мне придется тут же идти на охоту.

Взвалив на спину вязанки с хворостом, они двинулись в обратный путь.

— Иди-ка ты лучше вперед. Тут змеи водятся, а я их боюсь.

— Змеи? Что ты, разве можно бояться змей? Как только заметишь змею, скажи мне, я тут же ее… — Барсук чуть не сказал «съем», но вовремя остановился. — Я тут же ее убью. Иди со мной и ничего не ройся.

— Что и говорить, без мужчины в таких случаях не обойдешься.

— Ах, что ты, мне даже неловко, — стал жеманиться Барсук и решил перейти в наступление. — А ты сегодня очень мила со мной. Меня это даже немножко пугает. Может, ты нарочно хочешь заманить меня к старику, чтобы он из меня суп сварил? Ха-ха-ха. Пожалела, видно, старичка.

— Если ты так обо мне думаешь, можешь оставаться здесь, я одна пойду.

— Вот уж нет. Пойдем вместе. Думаешь, я испугался? Да я ничего в мире не боюсь, не то что змей. С дедом этим, конечно, трудновато. Я уж не говорю о том, что сама мысль варить суп из барсучьего мяса… Это выше моего понимания. По-моему, это просто вульгарно, я бы сказал даже, что у старика дурные наклонности. Знаешь, пожалуй, я донесу хворост до дерева эноки, которое растет всего в нескольких шагах от сада старика, а оттуда ты уж как-нибудь дотащишь его сама, ладно? Я думаю, что так будет лучше всего. А то старик всегда на меня плохо действует, от одного его вида сразу настроение портится. Ой, а это что такое? Какой-то странный треск, слышишь? Что бы это могло значить? Слышишь, что-то потрескивает: «кати-кати-кати…»?

— Почему, собственно, ты считаешь это странным? Ведь эта гора так и называется — гора Кати-кати.

— Гора Кати-кати? Эта гора называется Кати-кати?

— Да. Можно подумать, что ты об этом не знал.

— Конечно, не знал. Впервые слышу, что эта гора носит имя Кати-кати. Да и имя какое-то странное. А ты не врешь?

— Ну что ты! Сам подумай, ведь у всех гор есть имена. К примеру — гора Фудзи, или, скажем, гора Нагао, или Омуро, — у каждой горы свое имя. А эта гора называется Кати-кати. Слышишь, как потрескивает: «кати-кати»?

— Слышать-то я слышу, только вот что удивительно: до сих пор я ни разу не слышал здесь никаких потрескиваний. А ведь я здесь родился и живу уже тридцать с лишним лет. Но такого треска…

— Так тебе уже больше тридцати? А не ты ли меня недавно уверял, что тебе семнадцать? Ну не мерзавец ли ты после этого? То-то я подумала тогда — лицо все в морщинах, кособокий, а говорит, что ему семнадцать. Но я и представить себе не могла, что ты посмел обмануть меня на целых двадцать лет. Значит, тебе уже около сорока? Многовато, ничего не скажешь.

— Нет-нет, мне только семнадцать, семнадцать. Да, да, семнадцать. А то, что я хожу скрючившись, это к возрасту никакого отношения не имеет. Когда живот подведет, волей-неволей скрючишься. А тридцать с лишним лет это не мне, а моему старшему брату. У брата такая присказка была: «в мои тридцать с лишним лет», и я тоже стал так говорить. Я просто от него перенял эти слова, понимаешь, ну вроде как бы заразился. Поэтому и сейчас так сказал, понимаете? — от смущения он стал вдруг говорить ей «вы».

— Ах, вот оно что, — холодно протянула Зайчиха. — А я и не знала, что у тебя есть брат, впервые об этом слышу. Если мне не изменяет память, ты как-то жаловался, что тебе очень тоскливо жить одному, что у тебя никого нет, ни родителей, ни братьев, ни сестер. Помнишь, ты меня еще спрашивал, понимаю ли я, как плохо, когда у человека никого нет? Так чему же мне верить?

— Да, ты права, — Барсук не знал, как ему выпутаться из этой ситуации. — Сложная это штука — жизнь. Все как-то нескладно выходит. Есть братья, нет братьев…