Георгий Федотов - Судьба и грехи России

• Название: Судьба и грехи России
• Автор: Георгий Федотов
• Издательство: Издательство «София»
• Жанр: Философия
• Год: 1992
• ISBN: 5-87316-002-3

Федотов Георгий Петрович(1886 - 1951 гг.) — выдающийся русский мыслитель и историк. Его научные интересы были сосредоточенны на средневековом и древнерусском христианстве. Был близок к Бердяеву и св. Марии (Скобцовой). Защитник свободы и честности в Церкви, мысли, обществе.

Федотов  Г.П., Судьба и  грехи России /избранные статьи по философии русской истории и культуры

---

==176                                                           Г. П. Федотов

 мсти всего более с англо-саксонским. Кстати  говоря,  юмор, свойствен в настоящем смысле  только англичанам и нам. Толстой и его круг — большой свет Анны Карениной — в Европе только в англо-саксонской стихии  чувствуют себя дома. Только ее они способны уважать.  Но, конечно, за внешней близостью скрывается очень  разный опыт. Активизм Запада —  и фатализм Востока,  но и там и здесь буйство стихийных сил, укрощенных  вековой дисциплиной.

                Мы  должны  остановиться здесь, не пытаясь утончать  нравственный облик этой русскости. Вообще, мне кажется,  следует отказаться от слишком определенных нравственных характеристик национальных типов. Добрые и злые,  порочные и чистые встречаются всюду, вероятно, в одинаковой пропорции. Все дело в оттенках доброты, чистоты и  т. д., в «как», а не «что», то есть скорее в эстетических, в  широком смысле, определениях. Добр ли русский человек?  Порою —  да. И тогда его доброта, соединенная с особой,  ему присущей, спокойной мудростью, создает один из самых прекрасных образов Человека. Мы так тоскуем о нем  в нашей ущербленности, в одержимости всяких, хотя бы  духовных, страстей. Но русский человек может быть часто  жесток — мы это хорошо знаем теперь, — и не только в  мгновенной вспышке ярости, но и в спокойном бесчувствии, в жесткости эгоизма. Чаще всего он удивляет нас каким-то восточным равнодушием к ближнему, его страданиям, его судьбе, которое может соединяться с большой  мягкостью, поверхностной жалостью даже (ср. Каратаева).  Есть что-то китайское в том спокойствии, с какой русский  крестьянин относится к своей или чужой смерти. Эта мудрость выводит нас за пределы христианства. Толстой глубоко чувствовал дочеловеческие, природные корни этого  равнодушия («Три смерти»). Нельзя обобщать также и волевых качеств русского человека. Ленив он или деятелен? Чаще всего мы  видели его ленивым; он работает из-под  палки или встряхиваясь в последний час и тогда уже не  щадит себя, может за несколько дней наверстать упущенное за месяцы безделья. Но видим иногда и людей упорного труда, которые вложили в свое дело огромную сдержанную страсть: таков кулак, изобретатель, ученый, изредка даже администратор. Рыхлая народная масса охотно отдает

ПИСЬМА  О РУССКОЙ  КУЛЬТУРЕ                   

==177                                                                        

руководить собой этому крепкому «отбору», хотя редко его  уважает. Без этого жестко-волевого типа создание Империи и даже государства Московского было бы немыслимо.

                Заговорив о Московском государстве, мы даем ключ к  разгадке второго типа русскости. Это московский человек,  каким его выковала тяжелая историческая судьба. Два или  три века мяли суровые руки славянское тесто, били, лома ли, обламывали непокорную  стихию и выковали форму  необычайно стойкую. Петровская Империя прикрыла сверху европейской культурой Московское царство, но держаться она могла все-таки лишь на московском человеке. К  этому типу принадлежат все классы, мало затронутые петербургской культурой. Все духовенство и купечество, все  хозяйственное крестьянство («Хорь» у Тургенева), поскольку оно не подтачивается снизу духом бродяжничества или  странничества. Его мы узнаем, наконец, и в большой русской литературе, хотя здесь он явно оттеснен новыми духовными  образованиями. Всего лучше отражает его почвенная литература  — Аксаков, Лесков, Мельников,  Мамин-Сибиряк. И, конечно, Толстой, который сам цели ком не укладывается в московский тип, но все же из него  вырастает, его любит и подчас идеализирует. Каратаев, Кутузов, Левин-помещик — все это москвичи, как и капитан  Миронов и Максим  Максимович  — пережившие  петровский переворот московские служилые люди. Николаевский  служака, которому так не повезло в обличительной литера туре, представляет последний слой московской формации.  Мы встречаем его и на верхах культуры: Посошков, Болотов (мемуарист), семья Аксаковых, Забелин, Ключевский и Менделеев, Суриков и Мусоргский — берем имена наудачу — все это настоящие москвичи. Здесь источник русской дворянческой силы, которая, однако же, как и все слишком национальное («истинно русское»), не лишена узости. Узость Толстого и Мусоргского может принимать даже трагические формы.

                5

  Таковы  два полярных типа русскости, борьба которых главным образом обусловила драматизм XIX века. В них

==178                                                   Г. П. Федотов

 можно видеть выражение основного дуализма, присущего  русской душе. Но это лишь последнее во времени, исторически обусловленное выражение этого дуализма. В культурных напластованиях русской души это ее московский  слой и тот последний, «интеллигентский», который рождается с 30-х годов прошлого века. Но этот исторический  подход к проблеме русской души сам по себе уже указывает на необходимость выйти за пределы установленного на ми дуализма. Между  Москвой и интеллигенцией лежит  Империя. Да и не с Москвы началась Россия. Где же среди  нас русский человек Киево-Новгородской Руси?

                Когда мы,  вслед за Достоевским и ориентируясь на  Пушкина, повторяем, что русский человек универсален и  что в этом его главное национальное призвание, мы, в  сущности, говорим об Империи. Ни московскому человеку, ни настоящему интеллигенту не свойственна универсальность. Но Петровская реформа действительно вывела  Россию на мировые просторы, поставив ее на перекрестке  всех великих культур Запада, и создала породу русских европейцев. Их отличает прежде всего, свобода и широта духа  — отличает не только от москвичей, но и от настоящих западных европейцев. В течение долгого времени Европа как  целое жила более реальной жизнью на берегах Невы или  Москва-реки, чем на берегах Сены, Темзы или Шпрее. Легенда о том, что русский человек необыкновенно способен  к иностранным языкам, создана именно об этой имперской, дворянской формации. Простой русский человек —  москвич, как и интеллигент — удивительно бездарен к  иностранным языкам, как и вообще не способен входить в  чужую среду, акклиматизироваться на чужбине. Русский  европеец был дома везде.

                За два века своего существования он нам знаком в двух  воплощениях  — скитальца и строителя. Противоречие  между всей шкалой оценок старой русской и новой западной жизни рождает скептицизм, поверхностность или  преждевременную   усталость. Начиная с петиметров XVIII века, «душою принадлежащих короне французской», через Онегиных, Рудиных и Райских — цепь лишних людей проходит через русскую литературу. Еще недавно в них принято было видеть основное течение русской жизни. Это колоссальное недоразумение, род историко-литературной

ПИСЬМА  О РУССКОЙ  КУЛЬТУРЕ                   

==179                                                                        

аберрации. Мы знаем и другой тип русского европейца —  того, который не потерял силы характера московского человека, связи с родиной, а иногда и веры отцов. Именно  эти люди строили Империю, воевали и законодательство вали, насаждали просвещение. Это подлинные «птенцы  гнезда Петрова», хотя справедливость требует признать,  что родились они на свет еще до Петра. Их генеалогия начинается с боярина Матвеева, Ордина-Нащокина — быть  может, даже с Курбского. Их кульминация падает на век  Александра. Тогда они занимали почти все правительственные посты, и между властью и культурой не было разрыва. Пушкин, «певец империи и свободы», был послед  ним великим выражением  этого имперского типа. Но он  не исчез вполне и после николаевского разрыва между монархией и культурой. В эпоху великих реформ, на короткое  время, европейцы опять стали у власти. Мы еще видели  «последних могикан» в Сенате, в Государственном Совете,  при двух последних императорах, когда, оттесненные от  власти и влияния, они хранили свой богатый опыт, свою  политическую мудрость, — увы, уже ненужную для вырождающейся династии. Но ниже, в управлении и суде, во всех  либеральных профессиях, в земстве и, конечно, прежде  всего в Университете, европейцы выносили главным образом всю тяжесть мучительной в России культурной работы. Почти всегда они уходили от политики, чтобы сохранить свои силы для единственно возможного дела. Отсюда  их непопулярность в стране, живущей в течение поколений  испарениями гражданской войны. Но в каждом городе, в  каждом уезде остались следы этих культурных подвижников — где школа или научное общество, где культурное хозяйство или просто память о бескорыстном враче, о гуманном судье, о благородном человеке. Это они не давали  России застыть и замерзнуть, когда сверху старались превратить ее в холодильник, а снизу в костер. Если москвич держал на своем хребте Россию, то русский европеец ее строил. Но, в сущности, как мы сказали, творческий или трудовой тип европейца вырастал сам на московском корню. Пусть в жизни ему приходилось всего больше бороться с косностью и ленью москвичей, у него с ними была общность нравственного идела,была общая любовь к родной стране и к ее «душе». История Ключевского и русская му-