Георгий Федотов - Судьба и грехи России

• Название: Судьба и грехи России
• Автор: Георгий Федотов
• Издательство: Издательство «София»
• Жанр: Философия
• Год: 1992
• ISBN: 5-87316-002-3

Федотов Георгий Петрович(1886 - 1951 гг.) — выдающийся русский мыслитель и историк. Его научные интересы были сосредоточенны на средневековом и древнерусском христианстве. Был близок к Бердяеву и св. Марии (Скобцовой). Защитник свободы и честности в Церкви, мысли, обществе.

Федотов  Г.П., Судьба и  грехи России /избранные статьи по философии русской истории и культуры

---

                Это двусмысленное  утверждение содержит большую правду и большую ложь. Все зависит от того, как понимать это «во имя». Если «во имя» означает рациональное, словесное исповедание догмата, то следует сказать: как ни гнусен большевизм, можно мыслить нечто еще более гнусное,— большевизм во имя Христа. Методы ГПУ на службе церкви были бы в тысячу раз отвратительнее тех же методов на службе у безбожия, потому что есть внутреннее сродство между  целью и средством, между верой и жизнью, между идеей и политикой. Оттого мы относимся с таким ужасом к увлечению большевистскими методами  в христианском стане. Евразийство у власти, управляющее по большевистской системе, могло бы реабилитировать даже большевизм.

                Но возможно  другое понимание «имени»: как внутренней структуры души, связанной с догматом, но гораздо более таинственными и незримыми нитями. Так, можно было бы сказать, что материалистическая вера XIX века часто соединялось с христианской структурой души. Больше-

==30                                                        Г.. Л.

 визм не создал новой веры: он взял старый догмат материалистического атеизма, которым жили поколения интеллигенции, но впервые создал для этого догмата адекватного  человека. И самое страшное не то, что этот человек делает,  и не то, во что он верит, а то, что он есть. Но это качество  души  действительно органически связано с содержанием  его веры, с его «во имя».

                Нелегко определить ее, эту большевистскую душу в ее  подлинной природе. Прежде всего, она не дана в чистом виде. Не будучи абстракцией, она реально и весьма насильственно действует, как закваска, в конкретных душах русских  революционеров и комсомольцев, глубоко преобразуя их, —  но все же не до конца. Всегда остается природный или  культурный человеческий остаток, благодаря которому вся  кий большевик лучше большевизма. В этом последнем парадоксальном преимуществе — единственность большевизма, его коренное отличие от всяких других систем и вер.

                Во  избежание недоразумений: в политической борьбе  слишком привычно концентрировать ненависть к врагу, воплощая его в самом ненавистном социальном типе неприятельского строя. Как для большевиков поляки рисуются в образе панов, а англичане — лордов, так мы представляем  большевика («типического» большевика) непременно чекистом. Русские революционеры всегда воплощали самодержавие в жандарме. Даже для французских роялистов «Surete  generale» символизирует республику. Разумеется, это грубое  искажение перспективы. Политическая полиция при всяком  строе составляется из подонков нации. Большевиков надо судить по их лучшим образцам. И если мы придем к выводу,  что большевизм своих лучших героев видит в чекистах и что  это вытекает из природы его социального идеала, то и это  может быть выводом, а не отправной точкой.

                Но было  бы столь же неверно, судить большевизм по  тем его типам, во многом положительным, которые лишь  отчасти им покрываются, которые созданы русской революцией и  в ее истории нашли себе более полире и яркое выражение  за пределами большевизма. Я остановлюсь на двух мнимых  обликах большевизма, по которым его судят чаще всего его друзья и поклонники.

                Первый образ я бы назвал женским лицом большевизма. Это потому, что он представлен в жизни чаще всего

                                         Правда побежденных                                    

==31

женщиной.  Я  часто думал, на основании жизненных встреч, что образцы коммунистического идеализма изредка попадаются, — но только среди женщин. Этот тип идеализма нам всем хорошо знаком по 60-м годам. Идеализм педагогов-просветителей, наивных благодетелей человечества, непременно глуповатых, чуждых высокой культуры, но гуманных и демократически ориентированных. Таковы, по прямой линии  из 60-х годов, представительницы ста рой гвардии: Крупские, Лилины, Бонч-Бруевич и проч. В литературе — Сейфуллина и  Шагинян. Виринеякажется прямо слетевшей со страниц Шеллера-Михайлова. Шагинян сложнее и умнее. Но моральный воздух, который так выгодно отличает «Гидроцентраль» от множества индустриальных романов, того же качества. Не спорю, пробуждение русской деревни и мусульманского Востока может создавать такие женские типы, привлекательные при всей их ограниченности. С духом большевизма они не имеют ни чего общего. Но  в Европе большевизм  повертывается именно этим своим лицом.  «Путевка в жизнь» есть ловко сделанная фальшивка в Европу такого сорта.

                Ближе к большевикам другой тип, мужской, «героический», созданный гражданской войной. По старой терминологии — большевик, но не коммунист. В литературе он называется попутчиком. В жизни он чаще всего был представителем бунтарской силы крестьянства, поднятого революцией. Порой он ужасает нас жестокостью, но и восхищает удалью, непосредственностью, даже великодушием. Романтизм разбойничества соединяется в нем с биологической почвенностью степного зверя. Когда-то Толстой отдал дань восхищения этому образу первобытного героизма в Хаджи - Мурате.  Большевики канонизировали Разина и Пугачева. До начала пятилетки вся советская литература жила эксплуатацией этой золотой жилы народного бунтарства. С ней связано лучшее в старом Леонове. Вероятно, Красная Армия  вобрала в себя самый дисциплинированный  отбор этого слоя. Теперь, вместе со всем крестьянством («кулачество как класс»), ему объявлена война. Во всяком  случае, этот народный русский тип, со всем своим добром и злом, тоже не имеет ничего общего с коммунизмом  как духовной системой. Он задыхается и гибнет в ней.

                Что же остается на долю чистого коммунизма, как ду-

==32                                                             Г.П.

 ховный экстракт его в русской революции? Дух партии Ленина, проникающий все — культуру, школу, общественную  жизнь, нынешний мозг России, который хочет претворить  все ее тело и душу, — с каким успехом, другой вопрос.  Лишь в партии, лишь продвигаясь к верхам ее подпольной  иерархии, мы впитываем  в себя вполне ее отравленный  воздух. Трудно ошибиться в качестве и силе этой ядовитой  эссенции: в ней гибнет все живое, все человеческое. Дух  большевизма —  не абстракция, не продукт искусственной  философской обработки действительности. Это сама душа  действительности, своеобразно неповторимая и все же такая смертью дышащая,  что может жить, по-видимому,  лишь паразитируя в чужеродной человеческой среде. В абсолютно чистом виде ленинизм не встречается. И Ленин  иногда ласкал детей и слушал музыку. Но, тем не менее, дух  большевизма — это в значительной степени создание Ленина, тысячекратное умножение его собственной страшной  личности.

                Большевик  — это, прежде всего тип борца. Он закален  четвертью века подпольной борьбы с царизмом и годами  гражданской войны. Неудивительно, что суровость, жестокость отличают его с первого взгляда. Но суровость и жестокость, в сущности, неподходящие слова. Боевая ценность  большевика определяется силой и стойкостью его ненависти. Острота ненависти, в соединении с дисциплиной, заменяет для него все прочие добродетели солдата и революционера. Самоотвержение    может иногда  оказаться  излишним: Ленин никогда не жертвовал собой. Негодование, непосредственное выражение гнева против зла, характерные для революционного благородства, большевизму  совершенно чужды. Холодная усмешка — его единственная  реакция на зло. Он принимает зло как нечто естественное даже тогда, когда ведет с ним борьбу. Можно ли возмущаться против того, что составляет самую природу социальной жизни? Большевик не верит в возможность бескорыстных  и благородных поступков. Везде он чует низкую подоплеку классового интереса и подлости. Справедливость, как он ее понимает, хотя предпочитает не говорить о ней, заключается в таком перемещении сил, при котором насилуемые оказались бы насильниками и наоборот. Зло, совершаемое в интересах пролетариата, заменяет для него

                                                 Правда побежденных                                           

==33

добро. Большевик презирает моральную оценку во всем и никогда не употребляет положительных моральных характеристик: добро, справедливость и т. д. Однако он на каждом шагу пользуется самыми  резкими отрицательными оценками: подлость, гнусность и т. д., показывая свою крайнюю  восприимчивость  к стихии зла. Он ненавидит зло потому, что является его жертвой или отождествляет себя с его жертвами. В беллетристическом изображении классического большевика (Николай Курбов, например) обязательно позорное и растоптанное детство, нередко мать-проститутка, абсолютная безрадостность и мрачность жизни. В такой обстановке вырабатывается безжалостный мститель, каким хочет быть большевик. Вот почему непролетарское происхождение (то есть бескорыстный этический мотив) для члена партии является позорным и, в сущности, неизгладимым пятном: либо потенциальный предатель, либо мягкотелый интеллигент.