Георгий Федотов - Судьба и грехи России

• Название: Судьба и грехи России
• Автор: Георгий Федотов
• Издательство: Издательство «София»
• Жанр: Философия
• Год: 1992
• ISBN: 5-87316-002-3

Федотов Георгий Петрович(1886 - 1951 гг.) — выдающийся русский мыслитель и историк. Его научные интересы были сосредоточенны на средневековом и древнерусском христианстве. Был близок к Бердяеву и св. Марии (Скобцовой). Защитник свободы и честности в Церкви, мысли, обществе.

Федотов  Г.П., Судьба и  грехи России /избранные статьи по философии русской истории и культуры/

---

==59

«матушкой», «кормилицей». Здесь, в Москве, до Волги рукой подать: до Рыбинска, до Ярославля, до Нижнего. Порою кажется, что Москва сама стоит на Волге. То, что Москва сжала в тройном кольце своих белых стен, то Волга развернула на тысячи верст. Умилие угличских и костромских куполов, крепкую  силу раскольничьего Керженца, буйную  волю Нижнего,  Казани, Саратова, разбойничью жуть Жигулей, тоску степных курганов, поросших полынью, и раскаленное море мертвых песков — ворота Азии. В сущности, Азия предчувствуется уже в Москве. Европеец,посетивший  ее впервые, и русский, возвращающийся в нее из  скитаний по Западу, остро пронзены азиатской душой Москвы. Пусть не святые и дикие, но вечно родные степи — колыбель  новой русской души. В степях сложилось казачество  (даже имя  татарское),которое  своей разбойной удалью подарило Руси Дон и Кавказ, Урал  и пол-Азии. В степях сложился и русский характер, о котором мы говорим всегда как о чем-то исконном и вечном.. Ширь  русской натуры и ее безволие, безудержность, порывистость — и тоска, тяжесть и жестокость. Ненависть к рубежам и страсть к безбрежному. Тройка, («и какой же русский не любит  быстрой езды!»), кутежи, цыганские песни, «бессмысленный   русский бунт», и мученический подвиг, и надрыв труда.В  природе Азии живет дух тяжёсти. Туранскую безблагодатную стихию он гнетет к земле, то зажигая пожарами  страстей, то погружая в дремотную лень. Для религиозного  гения славян дух тяжести — тема творческого преодоления, как грудь земли для пахаря. Микула поднимает «тягу земную», которую не поднять удалому и хитрому  витязю. В этом — тема русского творчества. Старая Москва не смогла художественно осмыслить свое призвание. Это  сделал Толстой, в котором воплотился гений Москвы, как  в Достоевском- гений Петербурга.

         Ныне тяжесть государствённого строительства России опять  ложится на плечи Москвы. Конец двухвековому покою и гениальному баловству. На милое лицо Москвы ляжет  трагическая складка, наследие освобожденного Петербурга. Теперь Москва настороже —  и как должны быть  зорки ее глаза, как чутки и напряжены ее нервы! Все, что  творится на далеких рубежах, в Персии, в Китае, у подошвы  Памира, — все будет отдаваться в Кремле. С утратой  западных  областей Восток всецело приковывает к себе ее  творческие силы. Москва призвана руководить подъемом  целых  материков. Ее долг — просветлять христианским  славянским  сознанием туранскую тяжелую стихию в любовной борьбе, в учительстве, в свободной гегемонии. Да  не ослабевает она в этом подвиге, да не склонится долу, по-

==60

бежденная — уже кровным и потому страшным — духом тяжести.

Ill

      Западнический соблазн Петербурга и азиатский соблазн  Москвы  — два неизбежных срыва России, преодолеваемых  живым   национальным  духом. В соблазнах крепнет сила.  Из немощей  родится богатство. Было бы только третье, куда обращается в своих колебаниях стрелка духа. Этим полюсом,  неподвижной православной вехой в судьбе России  является Киев, то есть идея Киева.

     О Киеве кажется странным говорить в наше время. Мы  сами в недавнем прошлом с легкостью отрекались от киевской славы и бесславия, ведя свой род с Оки и с Волги.  Мы  сами отдали Украину Грушевскому и подготовили самостийников. Стоял ли Киев когда-нибудь в центре нашей  мысли,  нашей любви? Поразительный факт: новая русская  литература прошла совершенно мимо Киева. Ничего, кроме «Печерских антиков» да слабого стихотворения Хомякова. А народ русский во все века своего существования видел в Киеве величайшую святыню, не уставал паломничать  к нему и в былинах, говорят, очень поздних, славил чудный город и его светлого князя.

     Для северянина Киев не только святыня, но и город,  прекраснейший из всех городов русских. И прекраснейший  вовсе не башнями  храмов, не золотом куполов, а первозданной  красотой Божьего мира, которая открывается  здесь превыше всех памятников человеческих. С холмов  старого Киева, Печерска, Цековицы — отовсюду выступает  из зелени лазурная бескрайняя ширь, от которой дух захватывает. Кажется, что не стоит человек такой красоты,  что не перенести человеку надолго такой красоты. Понятно, что от нее зарывались в пещеры из простого самосохранения. Или только измученной великорусской душе не  по силам сияющая  осанна земного рая? И потому прошел  мимо  нее северный поэт, принимающий красоту только в  аскетической строгости. Впрочем, что могло бы прибавить  здесь человеческое слово, когда земля уже сказала все?  Изумительная особенность киевского городского пейзажа  — это вторжение в него природы, почти не тронутой человеком. Над людным  Подолом, над старыми — с ярославских времен — «Гончарами» и «Кожемяками» высятся необитаемые, обрывистые  холмы, по которым карабкаются  козы. Монастырь на Киселевке, кладбище на Цековице не  нарушают тихого  сельского характера этих урочищ. Эти

==61

просторы манят вдаль, во все стороны света, — трудно засидеться здесь на горах: на запад, к Карпатам и к Польше, теперь уже недалекой, на восток, сквозь черниговские леса, на Москву и больше  всего, конечно, на юг, куда змеится серебряная лента Днепра, — за пороги, к степям половецким, к Черному, «Русскому» морю, к святой Греции.

    Сколько народу проходило по  этим холмам, сколько культур осаживалось здесь! Нигде в России не топчешь почвы, столь насыщенной обломками древности. Человек каменного  века уже облюбовал эти холмы, где гнездился в пещерах  по их склонам. Если у вас есть чувство времени, которое в Киеве волнует так же, как пространство, зайдите в богатый Археологический музей поудивиться останками множества  народов, наших  предков на Киевской земле. Киммерийцы,   скифы, люди, не имеющие имени для нас... И  среди  них, древнее всяких скифов, те таинственные «трипольцы»,  которые обжигали  здесь горшки на своих «площадках», прежде  чем спустились на Балканы, чтобы строить по берегам архипелага Эгейскую культуру. Уже позволительно думать, что Киевские горы были родиной будущих  эллинов. С этих холмов, с черепками в руках, может  быть, легче, чем где бы то ни было, обозреть древнейшую  историю  Европы. Как в Риме, чувствуешь здесь святость  почвы, но насколько глубже уводят здесь воспоминания в  седую древность!

     Я не обмолвился: это предки наши, не прохожие гости.  Мы  носим их память в крови, в языке, в быту. Вспомним  вклад скифов в наш  словарь, греческие формы малороссийской  посуды, азиатский орнамент украинских ковров.  Недавно  в армянском фольклоре Н. Я. Марр отыскал легенду о Кие, Щеке и Хориве и сестре их Лыбеди — с тождеством  самих имен, и вероятным становится незапамятно древнее, «яфетическое» ее происхождение.

     Но  все это спит под землей, на земле же идет и поныне  борьба двух культур: византийско-русской и польско-украинской. На фасадах древних церквей археолог читает летопись этой борьбы, но отчетливы и центры культур. Киев с  чрезвычайной  легкостью срывался со старых насиженных  мест с каждым  переломом своей бурной истории. Русский   княжеский город на старейшем холме (Кия?), украинский   Подол с польской крепостью (разрушенной) наКиселевке,   русский правительственный центр на Печерске и современный, всего более еврейский, город — Киев, с упадком   Одессы, столицы русского еврейства, сливший старые островки и раздавшийся по плоскогорью.

      Живописен украинский  Киев, нарядно и мило его провинциальное барокко на мазепинском Никольском соборе, —   увы, безжалостно изрешёченном ядрами гражданской вой-

==62

ны, — это барокко не лишено и благородства. На Подоле  обступает рой почтенных воспоминаний: магистрат с магдебургскими вольностями, Академия  Петра Могилы  —  бурсаки со своими виршами, латынью  и сомнительной  «философией». Но тут же упраздненный доминиканский  монастырь напоминает, что мы в польской провинции:  словно в захолустном углу Галиции, куда сквозь толщу Восточной Европы доносятся отголоски итальянского и немецкого Возрождения. Стойко борются с ополячением, но  не могут спастись от полонизмов: в архитектуре, в языке, в  богословии. Весь излом современного украинского возрождения уже дан в этом возрождении XYII века: Малороссия  осознает себя как мятежная Украина, окраина Польши.

    Любуясь  широкими  выкрутасами  киевского барокко,  как не подосадовать, когда оно облепило, точно слоем жира, стройные, скромные стены княжеских храмов? Как ни  дороги воспоминания о национальном пробуждении Украины-Малороссии, они исчезают перед памятью о единственной великой эпохе киевской славы. В этой славе все исчезает. Бесчисленные народы, проходившие   по этим  горам, культуры, сменявшие  друг друга, имели один  смысл и цель: здесь воссиял крест Первозванного, здесь  упало на славяно-варяжские терема золотое небо святой  Софии. И этого нам не забыть, пока стоит Русь. Впрочем,  в Киеве об этом забыть невозможно. Северянин-великоросс, привыкший к более скромным историческим глубинам, не верит глазам своим, видя, в какой сохранности и  блеске встречает его византийский и княжеский Киев. Спас  на Берестове, Кириллов, Выдубицкий, Михайлов-Златоверхий монастыри — стоят, вплоть до самых куполов своих, — с  XI или XII века, лишь снаружи приукрашенные не в меру  ревностной рукой современников Могилы и Мазепы. И венец всему — неповрежденная внутри, девственно чистая  святая София.