Георгий Федотов - Судьба и грехи России

• Название: Судьба и грехи России
• Автор: Георгий Федотов
• Издательство: Издательство «София»
• Жанр: Философия
• Год: 1992
• ISBN: 5-87316-002-3

Федотов Георгий Петрович(1886 - 1951 гг.) — выдающийся русский мыслитель и историк. Его научные интересы были сосредоточенны на средневековом и древнерусском христианстве. Был близок к Бердяеву и св. Марии (Скобцовой). Защитник свободы и честности в Церкви, мысли, обществе.

Федотов  Г.П., Судьба и  грехи России /избранные статьи по философии русской истории и культуры/

---

      Представляется несомненным одно: не марксизм лег в основу новой культуры, хотя он завещал ей некоторые из своих элементов. Огромные средства, потраченные государством на пропаганду марксизма, множество журналов, марксистских институтов и академий не дали ни одного серьезного ученого, ни одного талантливого писателя. Россия изрыгнула из себя все лошадиные дозы марксистского яда, как не оставила почти ни одного из портретов и бюстов злого Карла, украшавших все витрины в 1918-1920 годах. Что осталось от марксизма — так это социальный реализм, вернее, цинизм, классовый примитив  в оценке социальных явлений. Осталось общее достояние — 1 Интернационала, скорее Бакунин, чем Маркс. Большевики сумели обязательным  катехизисом своей политграмоты отбить вкус к марксизму, вызвать ощущение,  близкое к тошноте, у всех, проходящих через ее мытарства. Но не нужно поддаваться иллюзиям: молодые люди, проклинающие  политграмоту, не способны в большинстве случаев ни критиковать ее, ни преодолеть. Она остается в их мозгах непереваренным комом, как куча скучных, пошлых истин — но все-таки истин. Освобождение из духовной тюрьмы совершается не на путях социологической мысли. А религиозное или эстетическое преодоление марксизма все еще оставляет на дне сознания каменный балласт классовых и экономических схем.

    Марксизм  как экономическая доктрина определил сознание лишь первого поколения большевиков (90-е годы). Немногие  из коммунистов читали Маркса. Молодежь гораздо более увлекается естествознанием. Дарвин вытеснил Маркса, и народная Россия переживает свои шестидесятые

==214

годы. Это эпоха наивного просветительства, юношеского  богоборчества — казалось, давно преодоленная русской  мыслью. Воскрешение Базарова после Владимира Соловьева — расплата за вековую беспочвенность русского культурного слоя. Новый натурализм — действительно широкое, народное увлечение, не только коммунистический  ингредиент. В деревне молодежь спорит со стариками о  громе и молнии, о всемирном потопе. Ужас в том, что партии, то есть отсталым, заскорузлым старикам ее, удалось  обмануть эту юную пытливость, подменив науку научным  суеверием, современную биологию почти столетним дарвинизмом. В то время как молодые биологи в России становятся виталистами и христианами, приобщающаяся  к  культуре масса принимает материализм как новую научную веру. В этом реальная почва антирелигиозного движения в России, которое держится не одними партийцами, а  если партийцами, то второго и третьего сорта.

        Марксизм  всегда заключал  в себе технологический  слой, прикрытый у Маркса понятием «производительных  сил». Ученики оставили в забросе эту богатую жилу. В Советской России она разрабатывается впервые не столько по  требованию теоретической диалектики, сколько из практического интереса. Старый марксист, читавший лекции о  фабричном производстве, был не в состоянии разобраться  в самой простой машине. Теперь ему или его выученику  пришлось стать во главе фабрики, обобранной дотла, и  восстанавливать производство. Понятно, что вопросы техники играют в России главенствующую роль, затеняя даже  космологические проблемы. И здесь мы имеем  дело не  только с партийной директивой, но и с широким, низовым  увлечением. Никогда в России не было стольких самоучек- изобретателей, как в наши дни. Над Москвой, почти над  каждым домом, лес антенн и приборы радио, чаще всего  домашнего изготовления. О конструктивных способностях  школьника мы уже говорили выше. Много здесь, конечно,  маниловщины: такова ленинская электрификация, сталинская пятилетка и прочее. Но есть и живой поток народной  энергии, нашедший для себя практическое поле. Интересно, что тут, в техническом восприятии культуры, Россия  встречается с ненавистным Западом, и скорее всего с дальним Западом. Мы имеем право говорить об американизме современной России, который отвечает на предсмертную мечту Ленина. Россия отвергает все глубокие слои западной культуры — от античности до либерализма, —но жадно бросается на последние слова ее нового, «американского» дня. Можно очертить приблизительно   круг тем, актуальных на Западе, которые вместе с тем составляют комплекс «советской культуры». Тейлоризм, фордизм, ра-

==215

дио, авиация, кинематограф, спорт во всех его видах, вопросы практической биологии: омоложение, евгеника, искусственное скрещение видов (человека с обезьяной), победа над смертью (микроб старости) и т.д., и т.п. Весь этот комплекс говорит о молодой и животной жизнерадостности, которую мы привыкли  считать почти исключительным  свойством англосаксонской расы. Громко кричит потребность комфорта, жажда устроиться прочно и навсегда на этой земле, не нуждающейся в преображении. Эту жажду гениально выразил Маяковский, поэт нового дня:

Надоели нам небесные сласти,

Будем жрать хлебище ржаной!

     Этот голод по хлебу, впрочем, еще не получил буржуазного отпечатка. Преобладает стремление все перестроить, начать жизнь сызнова, зачеркнув историю. Отсюда социальный революционаризм,  который даже для успокоившихся  и обрюзгших остается догматом веры. Что Европа сгнила и что только революция может воскресить ее — в этом не сомневается никто из людей новой формации.

      Что глубоко отличает современную Россию от России шестидесятых  годов, так это ее повышенный интерес к вопросам искусства. О «разрушении эстетики» никто и не помышляет.  Впрочем, эстетика и искусство совершенно разные вещи. Сначала об искусстве.

    С изобразительным искусством у революции был краткий, но замечательный роман. С самого Октября левые русские художники (назовем их условно футуристами) поступили на службу революции — сознательно и бескорыстно. С революцией их роднила ненависть к буржуазному искусству (сжечь Эрмитаж!), предчувствие небывалых форм жизни. Именно жизни, ибо, разочарованные в поисках новых художественных форм, футуристы провозглашали уже смерть искусству и служение жизни. Этот  лозунг мог иметь только один смысл: прикладное, техническое искусство. И новые художники прежде всего явились декораторами революции. Они писали тысячи плакатов, которыми была заклеена умирающая с голоду Россия, они создавали в дни революционных празднеств великолепные декорации на разрушающихся  улицах столиц. Иногда им удавались поразительные эффекты, соперничающие  с революционными  инсценировками Давида. Кубизм, механизм, бесчеловечность нового искусства отвечали геометрической жестокости большевиков. Этот союз для обеих сторон обещал многое. Всякая тирания нуждается в художественном помазании, без нее она недолговечна. Беда большевиков заключалась в низком уровне их эстетической культуры и,

==216

главное, в давлении масс. Рабочие и крестьяне требовали  здоровой, простой пищи, то есть наивного передвижничества. Власть подчинилась, и народные праздники утратили  всякий художественный  интерес. Государство поощряет придворных портретистов, бездарных мазилок массовых  сцен. Левое искусство выдохлось, ибо — декоративное по  существу — оно не может жить без заказчика.

    Счастливее оказалось художественное слово. Его брак с  революцией не расторгнут доселе. Большевикам повезло  удивительно. В то время как почти вся интеллигенция отвергла их революцию, почти все русские поэты ее приветствовали. (Внутренние мотивы те же, что у художников.) В  годы гражданской войны Россия могла быть названа «соловьиным  садом». Потом многие соловьи замолкли навсегда, и социальный заказ произвел между ними оченьсуровый отбор. Сейчас стихов почти не печатают в России.  Проза вытеснила интерес к ним. Формальным наследством  символизма еще живут отсталые рабоче-крестьянские поэты. Сегодняшний день принадлежит настоящему революционеру — к сожалению, разболтавшемуся Маяковскому и  Пастернаку, который посвящает свой умный и холодный  талант темам революции.

    Художественная проза — самое живое и интересное в  новой России. И притом, это в полном смысле детище революции. В России почти не осталось старых беллетристов.  Молодые вышли  из народа или из новой демократии. Учились «а медные гроши, зато имели богатый опыт жизни:  проделали гражданскую войну — конечно, в красных рядах.  Они преданы революции, воспитавшей их, и творят красную легенду боевых лет. Это дает им право на известную  независимость по отношению  к внутренней и внешней  цензуре. Большинство их не чувствуют себя рабами и полны гордого и оптимистического утверждения жизни, И  здесь, как в живописи, влияние социального заказа, а также примитивность массового читателя сказалось обилием  халтуры и воскрешением давно похороненных литературных явлений. Параллельно с передвижничеством революционной живописи возродился социально-дидактический  роман 60—70-х годов. Герои Шеллера-Михайлова и Омулевского, переряженные в коммунистов, продолжают просвещать героических девушек и бороться с темным царством. К сожалению, по этой тропинке пошли  почти все  пролетарские писатели, доказывая духовную слабость своего класса. Немало и крестьянских идейных романов, но  здесь не они задают тон. Литература попутчиков свободна  от идейности. Но она одна и составляет художественную литературу в России. У новых писателей одна фамильная черта: брутализм. Их тема —  примитивная,  звериная