Вера Фигнер - Запечатленный труд (Том 2)

• Название: Запечатленный труд (Том 2)
• Автор: Вера Фигнер
• Издательство: Издательство социально-экономической литературы “Мысль”
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1964

Замечательная русская революционерка-народница Вера Николаевна Фигнер (1852–1942) прожила долгую и необыкновенную жизнь. Она родилась в 1852 году — в царствование Николая Первого, лучшие годы жизни отдала борьбе с его наследниками Александром Вторым и Александром Третьим, Николаем Вторым, которые наградили ее десятилетиями тюрьмы и ссылок.

---

1887 год.

[К сестре]

Прощальный взгляд сестры любимой
Доселе в сердце я храню;
Тот взгляд любви невыразимой
С сбой и в землю схороню.
Казалось, в трудный час разлуки
Все чувства вдруг проснулись в ней.
И любящего сердца муки
Отозвались в душе моей.
В надежде увидаться снова
Ушла… не оглянулась мать!
Сестра ж осталась у порога,
Чтоб этот взгляд последний дать.
Со взором, полным состраданья,
В глубокой скорби и тоске,
Безмолвным символом страданья
В тот миг она казалась мне.
Когда бы поднял надо мной
Палач на плахе свой топор,
Едва ль бы с большею тоской
Смотрел тот жгучий, скорбный взор!
И стало на сердце мне жутко
А все в дверях стоит она…
Но вот одна, одна минутка
И связь живая порвана!
Дверь заскрипела, закачалась
И хлопнула в последний раз…
За ней все та же скорбь осталась,
Но не видать уж скорбных глаз!

1887 год.

Старый дом

Вот деревня… вот дом… К небесам
Поднимаются стройные ивы…
Змейкой вьется река по лугам,
А кругом расстилаются нивы…
Не затейлив пейзаж, и не раз
Я видала красивей картину!
Но привычный и любящий глаз
Все рисует тот дом, ту равнину.
Сколько лет я уж там не была!
Но знакомо там все и все мило:
Там я детство свое провела,
Там училась, росла и шалила…
Этот дом уж давно опустел
И стоит молчалив, как гробница…
А когда-то он смехом звенел,
И мелькали в нем милые лица.
На каникулы шумной толпой
Мы в родное гнездо прилетали…
Шаловливой, веселой гурьбой
Мать с отцом, как венком, окружали…
Там я первую книжку прочла:
Мысль и чувство над ней пробудились…
Там же после цель жизни нашла
Идеалы в душе зародились…
В тех местах услыхала впервой
Я горячие речи признанья…
Там мне брат положил золотой
В башмачок пред обрядом венчанья…
Там добру и науке с сестрой
Свою жизнь посвятить мы решились!
И, судьбу вызывая на бой,
Над отцовской могилой склонились…
Мудрено ли, что эти места
Сердцу дороги, в памяти живы?
И в душе не смолкает мечта
Еще раз услыхать шелест ивы.

1888 год.

К главе двадцать первой («Посещение сановников»)

Княжна М. М. Дондукова-Корсакова[122]

Шлиссельбургская крепость была словно заколдованный замок в сказке: ни туда, ни оттуда — все пути, все дороги заказаны.

По отношению к узникам: «Отсюда не выходят, а выносят».

По отношению к тем, кто за стенами крепости: «Сюда входят, но не выходят», — заявляли сановники.

Между нами ходила легенда, будто великий писатель земли русской Толстой хотел проникнуть в наше заколдованное царство. Но ворота для него не отворились — заклятие не было снято. Говорят, гр. Толстой писал в то время свое «Воскресение» и думал почерпнуть в стенах Шлиссельбурга живой материал для художественного воспроизведения.

Откуда проник этот слух, была ли то правда или неправда, но два изречения — «Отсюда выносят, а не выходят» и «Сюда входят, но отсюда не выходят» — эти два изречения как нельзя лучше формулировали безнадежность и полную отрешенность от мира для тех, кто попал на «Остров мертвых» в истоках Невы.

О том, что многих действительно вынесли, я уже говорила; говорила также и о том, что несколько человек срочных и амнистированных вышли.

Но войти в крепость к нам, войти и выйти, посетить нас — это было неслыханно. И все-таки через 20 лет после открытия тюрьмы нашлись волшебники, разрушившие чары заколдованного замка. Они пришли к нам не по долгу службы, не в качестве официальных должностных лиц. Они пришли к нам как к людям и в качестве людей, во имя братства и любви.

То были Мария Михайловна Дондукова-Корсакова и петербургский митрополит Антоний.

В один из июньских дней 1904 года ко мне вошел комендант Яковлев и, отпустив сверх обыкновения всех жандармов, сказал:

— В Петербурге есть очень добрая старушка, княжна Мария Михайловна Дондукова-Корсакова. Она имеет большие связи в Петербурге и при дворе. Она может много сделать для тюрьмы, например относительно книг и журналов… Она хотела бы видеть вас… Примете ли вы ее?

В то время мне оставалось до выхода из Шлиссельбурга всего три месяца, и так как какой бы то ни было своекорыстный мотив у меня отсутствовал и за короткий срок пребывания в крепости я могла не опасаться религиозного натиска, возможного со стороны лиц, получающих столь необычайное полномочие посещать государственных пленников, то я и ответила:

— Отчего же нет, раз она этого желает?

Подобный же разговор произошел у коменданта и с моими товарищами. Один только Лопатин ответил в юмористическом тоне.

— На что мне эта старушка?! — сказал он. — Но, если придет, я под кровать не спрячусь…

Комендант сердито хлопнул дверью, правильно приняв слова Лопатина за отказ.

Как все необычайное, весть о предстоящем посещении всколыхнула нас. Невольная тревога охватила и меня.

И вот по прошествии нескольких дней моя дверь неожиданно отворилась.

На пороге стояла довольно высокая, полная дама. Красивые седые волосы обрамляли старое, с правильными чертами, породистое лицо цвета светло-желтого воска. Две вытянутые руки простирались ко мне, и грудной, задыхающийся, старческий голос произносил:

— Вера Николаевна! Вера Николаевна! Сколько раз я стремилась к вам…

Это было словно видение, жуткое, страшное… Совершенно безумная мысль, что это — моя мать, которую я не видала уже 20 лет и которая уже умерла, не дождавшись моего выхода, заставила трепетать все фибры моей души и тела. И когда теплые руки Марии Михайловны прижали мою голову к ее груди, я вне себя разрыдалась.

Почему она напомнила мне мать, потеря которой еще так болезненно владела мной? Мать могла походить на нее — этого было достаточно…[123] Я не могла успокоиться… Мария Михайловна только гладила мои волосы, а я плакала и могла только лепетать:

— Как могли вы прийти к нам? Как могли вы пробраться к нам? Сюда входят, но не выходят!..

А Мария Михайловна со светлой улыбкой на прозрачно-желтом лице, ласково блестя выразительными серыми глазами, растроганным голосом говорила:

— Я хочу со всеми вами делить одну долю — вашу долю; я хочу жить вместе с вами в тюрьме и подчиняться всему тому, чему вы подчиняетесь… Я просила дать мне камеру и еще буду просить об этом… А пока мне предлагают поселиться в крепости у коменданта: он такой добрый, славный!

О, милая Мария Михайловна! Как трогательно было это заявление, ее желание делить нашу долю! Какое детски-чистое, наивное представление о возможном и невозможном! Она была вся тут: с ее верой в доброту людей, верой, что если совершается зло и на свете есть жестокость, то лишь бессознательные, по неведению, а стоит только объяснить, рассказать кому следует, — и все будет по-хорошему, по-божески.

Но не у коменданта поселилась Мария Михайловна, а в городе. Трогательно было слышать от нее, этой аристократки по рождению и положению в обществе, что она сняла какую-то комнатушку у женщины, ничего не умеющей делать, что ей при ее слабом здоровье и 76-летнем возрасте приходится питаться плитками шоколада и сухим печеньем и что на воскресенье она уезжает в Петербург к сестре, чтобы немножко откормиться.

Услыхав об этом, мы стали при посещениях Марии Михайловны приносить ей произведения наших огородов: огурцы и всевозможные ягоды с кустов, разведенных нами. Эти маленькие приношения всегда принимались с самой привлекательной благодарностью не ради них самих, а как выражение нашего внимания и ласки. В огороде Фроленко росла прекрасная вишня, посаженная им. Каждую весну она стояла, вся облитая белым цветом, и Фроленко с гордостью истинного садовода звал всех по очереди посмотреть на чудное дерево.

— Стоит, как невеста, — говорил он.

Но надежды на плоды год за годом оказывались тщетными, цветы оказывались пустоцветом. Наконец в 1904 году на дереве оказалось 16 вишен! Как берег их Фроленко! Хотел сшить мешочки из марли, чтобы укрыть от воробьев. Все 16 дозрели; 13 из них Фроленко роздал каждому из нас по одной, а три остальных я должна была торжественно преподнести Марии Михайловне. Такова была тюремная идиллия…

В ветер, дождь и бурю на лодке она переправлялась из города на наш остров и, посетив того или другого из нас (обыкновенно двоих), в сумерки возвращалась домой одна, проходя по пустынным улицам захолустного уездного городишки.