Давид Карапетян - Владимир Высоцкий. Воспоминания

• Название: Владимир Высоцкий. Воспоминания
• Автор: Давид Карапетян
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-8159-0245-4

Моим дочерям — Мелинэ и Этери

---

Как бы то ни было, чем острее ощущал я свое изгойство, тем стремительнее росла моя мнительность. Мне не стоило особых трудов убедить себя, что моя дружба Володе больше не нужна. Весьма меня озадачивала и странная закономерность: его новые друзья и знакомые были люди сплошь преуспевающие. Художник Михаил Шемякин — богат и знаменит. Сценарист Эдуард Володарский тоже не бедствовал. Его супердача в Красной Пахре просто поражала воображение. Побывав там как-то с Мариной Влади, я так смешался, что сидел как оплёванный и не смел произнести ни слова. «Умеют же устраиваться люди под диктатурой пролетариата», — с тяжёлой многоцветной завистью маргинала подумал я, узнав, что нахожусь на бывшей даче поэта Семена Кирсанова. И совсем уж диковинной птицей в этом новом хороводе смотрелся некто Бабек Серуш — «беспачпортный купчина» с золотой душой, сомнительной репутацией и тугой мошной. Все больше времени проводил Володя на его роскошной — выкупленной у Зыкиной — даче с бассейном. А ведь еще совсем недавно он признавался мне в своей нелюбви к тусовкам: «Просто жалко времени». Даже Вадим Туманов, человек самой драматической судьбы из нового окружения Володи, по нашим советским меркам, был безусловным богатеем.

Отныне Высоцкий был окольцован людьми состоятельными и состоявшимися. И, главное, нужными. Но никто их ему не навязывал. Не могли же, например, ловчилы-импрессарио выжимать из него все соки вопреки его воле? Смешно обвинять их в нечестности. В жизни каждый выполняет свои функции. Высоцкий поёт, зритель аплодирует, антрепренёр жульничает. Взаимовыгодное сотрудничество на материальной основе.

Разумеется, в это «буйство бытия» я никак не вписывался. Зато смерть Володи расставила всё по своим местам.

Жена одного из таких «состоявшихся» друзей сразу же после похорон (!) участливо объяснила Марине, что не стоит так убиваться из-за человека, целых два года крутившего роман с «какой-то девчонкой». Та же подруга проинформировала и о внебрачной дочери Володи от небезызвестной Марине актрисы Театра на Таганке. Детали этой сенсации Марина выясняла и у меня, великодушно заметив, что если это — правда, пусть девочка носит фамилию отца.

Конечно, в последние годы Володя сильно изменился. От былой неуверенности не осталось и следа. Очень близкий ему в то время человек — та самая «девчонка» — Оксана Афанасьева подтверждает, что Володя считал себя гениальным и неоднократно говорил об этом. Если бы она видела более раннего Высоцкого — знаменитейшего, но замечательно скромного! Таким он оставался ещё долгое время после появления Марины.

Однажды в 1974 году, услышав на Матвеевской запись песни «Белое безмолвие», я выразил автору свое искреннее восхищение.

Его ответ понравился мне не меньше самой песни:

— Да, это одна из лучших вещей, которые мы сделали.

Оказалось, он имел в виду записи для многострадального, так и не появившегося диска-гиганта фирмы «Мелодия», для которого Марина исполнила несколько стилизаций мужа. И хотя к этой песне она никакого отношения не имела, Володя великодушно назвал её соавтором.

Или другой эпизод той же поры. У Володи очередной срыв. Он мечется, стонет всю ночь, я же, сидя рядом, прикладываюсь время от времени к коньячной бутылке, чтобы ненароком не уснуть. Под утро Володя утихомирился, а я, от нечего делать, стал листать дарственные сборники Межирова и Самойлова, о чьих дарованиях опекаемый ими поэт-«непрофессионал» хотел услышать мое мнение. Стихотворения эти недвусмысленно взывали к интеллектуальному отклику, а мои утомлённые мозги в столь неурочный час к этому были явно не готовы. Отложив до лучших времен сугубую поэзию ума, я с жадностью наркомана потянулся к «американскому» Мандельштаму, которого привезла из Парижа Марина. Но тут передо мной возник пришедший в себя, но все еще неодетый Володя. Застав меня за моим любимым занятием, спросил:

— Ну что, прочитал? Что скажешь?

— Володя, ну не могу я натощак читать: «Коммунисты вперед, коммунисты вперед», — честно признался я.

— Да это же раннее, что ты к ним привязался? Прочти последние. А Самойлов?

— Ну не по мне эта рассудочная поэзия. Не берет. С похмелья воспринимаю одного Мандельштама, — ляпнул я запальчиво.

Чуть помолчав, Володя очень неуверенно, как бы ища поддержки, произнес фразу, от которой у меня защемило сердце:

— Да, когда выпьешь, хочется слушать только Мандельштама и... меня.

Ничуть не кривя душой, я тут же исправил свой промах:

— Ну ты-то вообще вне конкуренции. Конечно, сперва ты, а потом — Мандельштам, Цветаева и Алеша Дмитриевич.

Под этим диагнозом я готов подписаться и сегодня, тридцать лет спустя...

Да, многое, очень многое изменилось за эти несколько лет в Высоцком. Даже его неуемная, с оттенком бесшабашности, энергетика обрела какую-то западную заданность. Он настроил себя на прямо-таки самоубийственный, сугубо нерусский ритм жизни, в котором угадывалась не воспетая им самим ставка на зыбкую Удачу, а расчет на гарантированный Успех. Эта младшая сестра пошловатого триумфа виделась мне недостающим звеном девиза «время — деньги», вечным клеймом выжженного на чугунном лбу Статуи Свободы, с неотвратимостью сомнамбулы шествующей к бездне бездуховности.

А всё начиналось, казалось бы, с пустяка — с одежды. Лето 1969 года. Квартира Нины Максимовны. Володя слегка на взводе — рвётся в ресторан ВТО: «Только переоденусь». Он возвращается довольно быстро. Я молча таращусь на него, силясь осмыслить случившееся. Первая реакция — подмена! Никакого Высоцкого в комнате нет и в помине. Вместо него — какое-то огородное чучело, разряженное в сногсшибательное прет-а-порте от Кардена. Расклешенные жёлтые замшевые штаны с бахромой, ниспадающие на ликующий лак черных штиблет с высоченными каблуками, дорогущая, из жёлтой же замши куртка на молниях и, — в пандан ей, — несусветная кремовая рубашка с длинноухим воротником. Лицо его отражало одновременно смущение, мнимую решительность и... просьбу о помощи. Не менее сложная гамма чувств изобразилась и на моей собственной физиономии. По ней растерянно блуждали недоумение вперемежку со щемящей болью.

К счастью, сия немая сценка длилась недолго. Фатоватый фантом растворился в дверях и через минуту предстал настоящим Высоцким в своем неброском обыденном одеянии. В тот день Володина душа, словно чуя опасность, отторгла щедрые дары «данайки».

Этот маленький эпизод — один из ключиков к разгадке эволюции Володи. Душком самоизмены, предвестием беды несло от этой с виду такой безвинной метаморфозы. И настораживала она, конечно, не одного меня. Вот запись в дневнике Валерия Золотухина от 30.09.1971 года: «Володю, такого затянутого в черный французский вельвет, облегающий блузон, сухопарого и поджатого, такого Высоцкого я никак не мог серьёзно воспринять, отнестись серьезно, привыкнуть. В этом виноват я. Я не хочу полюбить человека, поменявшего программу жизни. Я хочу видеть его по первому впечатлению. А так в жизни не бывает».

Или — взгляд женщины, помнившей Высоцкого ещё студентом мхатовской студии, — адресата знаменитой песни «Она была в Париже» актрисы Ларисы Лужиной: «Мне кажется, до Франции он был крепыш, недаром Марина в него влюбилась, она почувствовала сильное мужское начало; потом, когда он стал жить в Париже, на нем появился другой отпечаток, он сделался субтильным. Из невысокого, но могучего русского парня как бы ушла сила. Такой французик... Я встречала его потом в театре, в джинсовом костюмчике, худенький, маленький...»

Недоумевали и люди посторонние. Моя соседка по этажу, мать Тани, увидев как-то Володю в модном, в мелкую клетку, кепи, сказала мне раздраженно:

— Чего это он нацепил на себя этот дурацкий картуз с помпончиком?

Шел год четвёртый... от Марины Влади.

...И в своем творчестве, и в жизни Высоцкий был напрочь лишен пафоса проповедничества. Мотивы христианского смирения и самоуничижения были слишком монотонны для диапазона его души. Высоцкий ценил древнеримские ценности — мужество, выдержку, дружбу. Его сочувствие к маленькому человеку обходилось без процедуры христианского самоотречения и «братского» лобызания. Скорее, то была сдержанная готовность патриция поддержать слабого «от своих щедрот», как сам он любил выражаться. Свою «последнюю рубашку» Володя не собирался отдавать никому.

Наша длительная дружба давала мне основание полагать, что Володя считается с моим мнением о его поэзии. Как-то, года за три до Володиной кончины, я сказал ему, что, на мой взгляд, в его творчестве преломляются основные мотивы романов Достоевского. Ведь и в песнях Высоцкого, особенно ранних, жалость к аутсайдерам странным образом переплетается с симпатией к своевольцам. Достоевский и Высоцкий — утешители и иноходцы в одном лице. Володин ответ, пожалуй, чересчур для меня лестный, я запомнил хорошо: