Руслан Киреев - Пятьдесят лет в раю

• Название: Пятьдесят лет в раю
• Автор: Руслан Киреев
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-9691-0371-9

Роман охватывает период с 1958 года, когда в печати впервые появились стихи Руслана Киреева, по 2007-й, в котором была завершена эта книга. В ней на широком общественно-политическом фоне запечатлены события личной и творческой жизни автора, большинство из которых нашли отражения в его художественных произведениях. Теперь с их героев сняты маски, и они (вернее, их прототипы) представлены перед читателями такими, какими были в реальной жизни, под своими собственными именами. Каждому году посвящена отдельная глава, которая заканчивается «крупным планом». Это – своего рода портреты писателей, с которыми судьба сводила Киреева на протяжении полувека. Катаев и Рубцов, Светлов и Лакшин, Солженицын и Евтушенко, Астафьев и Розов, Маканин и Михалков, Ким и Залыгин… Но главный герой «романа без масок» – это сам автор, написавший беспрецедентную по откровенности и беспощадности к себе исповедь.

---

Заступался Мануил не только за необузданного Моралевича, но и за других, куда более спокойных сотрудников, за меня, догадываюсь я, тоже. Год, в котором мы находимся сейчас, был годом подавления Пражской весны, «Крокодил», при всей своей зубастости, в большой политике всегда оставался лояльным по отношению к властям и опубликовал стихотворение Михаила Владимова «Танк на Вацлавской площади». Имелся в виду советский танк, вошедший в Прагу спасать социализм.

Стихотворение позорное, чего уж там, о чем я, в изрядном подпитии, и сказал автору. Трезвый бы не решился, но алкоголь, как истинный друг, и тут постарался хотя бы в какой-то мере спасти мою честь. Владимов промолчал, а на следующий день, отозвав меня в сторонку, соответствующим образом квалифицировал мое выступление, пусть и путанное, пусть и не на Красной площади, как это сделали другие, но все же. Я подозреваю, что он квалифицировал его еще кое-где, но меня никуда не вызывали, и тут, думаю, опять заслуга Мануила. «Знайте, где что говорить», – буркнул он, не отрываясь от простынь-полос, и на этом воспитательная работа со мной, которую он, видимо, обещал провести, закончилась.

Моралевичу допинг в виде алкоголя не требовался. Выпить мог бочку, но все, что говорил и делал при этом, не отличалось от того, что говорил и делал в трезвом виде. Фантастической цельности был человек. Фантастической целеустремленности. Как-то он мне дал полистать собственноручно переплетенный том машинописи – то были его заметки о животных, когда совсем коротенькие, пять-шесть слов, когда в несколько строк. Всего таких томов, если не ошибаюсь, было с полдюжины, а заметок – тридцать тысяч.

По Москве он раскатывал на «Ниве» – тогда этот предназначенный для сельского бездорожья вездеход был на столичных улицах большой редкостью. Именно на «Ниве» вкатил он и в мою повесть «Песчаная акация» – под фамилией Мужекевич.

«Мужекевич стоял на земле прочно, – писал я. – Прирос к ней, хотя был вовсе не коренаст, а высок и худ, в отутюженных светлых брюках. Если бы отыскался во вселенной гигантище, который, протянув руку из космоса, цапнул бы его поперек туловища и завертел в межзвездном пространстве, то Земля не оторвалась бы от импортных сандалий Мужекевича. Вместе с ним совершала б круговые движения. Мужекевич прикрыл бы глаза (ему вырвали раз два зуба без заморозки, а он хоть бы ойкнул), и лишь волосики трепетали б, мягкие, цвета пива».

Повесть появилась в журнале «Октябрь», о ней много писали и много спорили, прототипу же нашептывали, что его, дескать, изобразили, но прототип не снизошел до того, чтобы заглянуть в текст. Современную литературу он презирал, всю, чохом, зато со смаком читал Платонова и Фолкнера, а еще всевозможные словари.

Мне он сделал царский по тем временам подарок: словарь Даля. Увидев, что я жадно рассматриваю его на смастеренных им массивных стеллажах, заставил, как я ни сопротивлялся, взять. Эти четыре тяжеленных тома до сих пор стоят у меня, и я всякий раз, когда лезу в них, вспоминаю Александра Юрьевича Моралевича, первого фельетониста империи, а следовательно, яростного ее оппонента. Оппонента и разрушителя. Хотя и не стяжал соответствующих лавров – лавры другим достались.

Год двенадцатый. 1969

В отличие от прошлого лета, в нынешнем я добирался в так полюбившуюся мне приволжскую деревню Колчеватики не на велосипеде, а сначала на поезде, потом на автобусе, последние же шесть километров топал пешком, благо багажа было немного: толстая пачка бумаги, дюжина пакетов «Суп с говядиной» да только что вышедший, как раз 69-м годом датированный томик Альберта Камю.

Тетя Фрося, сразу признавшая во мне велосипедиста, заночевавшего у нее год назад, жила одна. Муж на фронте погиб, сын и мать умерли в 44-м от дизентерии. В один день умерли; больная, она ползла в соседнюю деревню Столыпино: там еще оставались мужики, которые могли сколотить гроб. Колчеватики уже тогда наполовину пустовали, а теперь и вовсе были заселены три или четыре дома.

Хозяйка уступила мне свою широкую кровать с периной, сама же устроилась на печи, которую протапливала даже летом. На обед ела квас с толченым зеленым луком, куда крошила сваренное вкрутую яичко. Я в перерывах между писанием творил на керогазе суп из пакетов, ловил на удочку подлещиков и учился – увы, безуспешно – забрасывать спиннинг. А вечером при голой электрической лампочке читал «Падение» Камю.

У французского классика, со дня гибели которого в автомобильной катастрофе не прошло еще и десяти лет, падение героя, нравственное и физическое, достигло своей низшей точки в тот самый момент, с которого герой повести Жан-Батист Кламанс начинает свою горячечную, в духе Достоевского, исповедь. Блистательный юрист, баловень судьбы, женщин и друзей, душа общества – вот внешние координаты этой низшей точки. Читателям неведомо, как и откуда свалился он сюда, перед ними мелькнул в ретроспективе лишь один кадр этого падения: когда Жан-Батист, избранный в концлагере «папой», тайком выпивает воду умирающего от жажды заключенного. Это все… Ну, еще, может, слепцы, которых он заботливо переводит через дорогу – слишком уж очевидна коммерческая подоплека этой гуманности. Два кадра. Мелькнули и – нет, но до чего же дотошна становится камера, как задерживается и без конца возвращается к эпизоду на мосту Руаяль! С него, по сути, начинается исповедь Жана-Батиста, вскользь обронившего, что он никогда не ходит по мостам ночью: вдруг, чего доброго, кто-нибудь сиганет на ваших глазах в воду. «Одно из двух: или вы кинетесь спасать несчастного, а в холодное время года это грозит вам гибелью, или предоставите утопающего самому себе».

Жан-Батист не сиганул.

«Падение» моей героини, 13-летней Раи Шептуновой, о которой я писал под тети Фросиным кровом, тоже произошло до начала повествования – она лишь с содроганием вспоминает о нем, мысли же ее целиком поглощены новой соседкой по двору, оказавшейся к тому же в одном с ней классе. Дина Иванова была чистенькой, благополучной, играющей на пианино девочкой. Всей душой потянулась к ней живущая в грязи – в прямом и переносном смысле слова – Рая.

В свое время и я испытал подобное чувство к своему однокурснику по автодорожному техникуму Саше Мельникову. Это был тихий мальчик, очень застенчивый, очень опрятный, неконтактный, как и я, но каким-то образом я, развращенный большим, густонаселенным двором большого, густонаселенного города, ощущал первозданную чистоту этого приехавшего из глубинки паренька. Мне нравилось смотреть на него. Мне нравилось разговаривать с ним, хотя, оба косноязычные, говорили мы редко и трудно. Мне нравилось мечтать, что мы подружимся, но этого не произошло: моими приятелями были разбитные, спешащие как можно быстрее испробовать всё дворовые мальчишки, среди которых я был самым младшим. Подражая им, я курил, попивал винцо, участвовал в коллективной мастурбации и пытался соблазнить наших наиболее доступных, по нашим представлениям, ровесниц, соседок по двору.

Дети юга, мы рано созрели, рано и болезненно приобщились к сексу – в доступных нам формах, но в моем отношении к Саше Мельникову, в моей тайной и целомудренной любви к нему этого оттенка не присутствовало совершенно. Сейчас я пытаюсь понять, не это ли как раз чувство изобразил Томас Манн в «Смерти в Венеции», и нахожу, что нет, не это. Густав Ашенбах не просто заворожен красотой Тадзио, он испытывает определенного рода томление, которое даже не пытается анализировать, страшась вспугнуть его и – еще пуще – понять.

Моей героине повезло больше, чем мне: она с объектом своего преклонения подружилась, проявив и чуткость, и деликатность, и готовность к самопожертвованию, но на страже стояла мама девочки. Случайно узнав, что Раю видели выходящей из притона в соседнем дворе, строго-настрого запретила дочери водиться с ней.

Располагался притон в полуподвальной двухкомнатной квартирке, где жила бывшая кастелянша Фрося, тезка моей нынешней хозяйки, которой и в голову не могло прийти, какие ужасные вещи пишу я с утра до вечера за ее чистеньким столом.

Моя Фрося, одинокая горбатенькая женщина, тоже была чистюлей – днем, когда не было клиентов, драила полы, цветы поливала, без конца стирала пыль. А еще она была ревностной поборницей нравственности. «И не срамно? – стыдила зашедших к ней среди бела дня проконсультироваться девочек. – Скоро с пеленок начнут, вахлачки чертовы! Тринадцать лет. Да в наше время в пруд за такое, чтобы глаза не видели».

Прототипом Раи была моя ровесница Валя Киселева; в одном дворе жили и пытались заниматься любовью то ли во втором, то ли в третьем классе. Один случай запомнился особенно хорошо. Делали уроки у меня, бабушка в магазин ушла, я торопливо запер на задвижку дверь, легли на пол (не знаю уж, почему на пол, а не на диван), но ничего у нас, десятилетних, не вышло.

Потом мою Раю будут сравнивать с Лолитой, но тогда я даже понятия не имел о Набокове. Во всяком случае, не читал ни единой его строчки. Первооткрывателем считал себя, однако никаких иллюзий относительно публикации не строил. На этот счет у нас с тетей Фросей – не из повести, реальной – происходили даже два или три раза дискуссии. Она была уверена, что коли я по столько часов в день корплю за столом, то наверняка получу за это большие деньги, и тем не менее сомневалась: стоит ли изводить себя? Жалела меня. И не верила, когда я совершенно искренне клялся ей, что никаких денег не видать мне как собственных ушей. «Зачем же пишешь?»