Руслан Киреев - Пятьдесят лет в раю

• Название: Пятьдесят лет в раю
• Автор: Руслан Киреев
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-9691-0371-9

Роман охватывает период с 1958 года, когда в печати впервые появились стихи Руслана Киреева, по 2007-й, в котором была завершена эта книга. В ней на широком общественно-политическом фоне запечатлены события личной и творческой жизни автора, большинство из которых нашли отражения в его художественных произведениях. Теперь с их героев сняты маски, и они (вернее, их прототипы) представлены перед читателями такими, какими были в реальной жизни, под своими собственными именами. Каждому году посвящена отдельная глава, которая заканчивается «крупным планом». Это – своего рода портреты писателей, с которыми судьба сводила Киреева на протяжении полувека. Катаев и Рубцов, Светлов и Лакшин, Солженицын и Евтушенко, Астафьев и Розов, Маканин и Михалков, Ким и Залыгин… Но главный герой «романа без масок» – это сам автор, написавший беспрецедентную по откровенности и беспощадности к себе исповедь.

---

Мне кажется, это была не просто фраза. Мне кажется, ему действительно хотелось больше слушать, нежели говорить. Хотелось понять, что за молодые люди перед ним. Понять, на кого остается мир, который он покидает.

Мы не почувствовали этого. Мы потребительски ждали. Мы пришли сюда, чтобы не дать, а получить.

Получить.

Позже «Литературная Россия» опубликует отчет об этой встрече – благостный, «правильный», слегка разбавленный хорошо известными светловскими шутками. На самом деле все было иначе.

Раздалось два-три неинтересных вопроса – и нам неинтересных, и нашему гостю, который, тем не менее, вежливо и как-то обреченно ответил. А потом начался позор. Наш позор, мой позор, ибо я тоже участвовал, но осознал – что позор – много позже, и теперь просто не имею права умолчать об этом.

Не помню сейчас, кто первый отважился положить перед Светловым листок со своими стихами. Точнее, с басней. Михаил Аркадьевич надел очки (не сразу: дужки из дешевой пластмассы упрямо складывались; такие же очки были у моей бабушки) – надел и негромко, но внятно, безо всякого выражения прочел басню. Затем снял очки (дужки тихо стукнули) и коротко прокомментировал прочитанное. Весьма сдержанно. Пример оказался заразительным. Торопливо доставались ручки, нервно вырывались из тетрадей и записных книжек клочки бумаги, на которых поспешно писались одна-две строфы – все больше с претензией на юмор. Может быть, потому, что лирические опусы, как правило, подлиннее? Или надеялись, что к шуткам классик, славящийся остроумием, будет снисходительней?

Светлов снисходительным не был. И остроумием в тот день не блистал: ни одной шуточки, ни одного каламбура, виртуозом которого слыл. Нет, резкостей не допускал, не позволял язвительности, каковую предлагаемые ему вирши сплошь да рядом заслуживали, но и послаблений не делал. Ограничивался двумя-тремя короткими фразами, но то была законченная устная рецензия, исчерпывающе ясная и точная. Ни болезнь, ни инквизиторские процедуры, ни убойной силы лекарства не сказались на его интеллекте. Вот только зачем он мучил себя? Ему бы лежать сейчас, слушать музыку, беседовать с друзьями, а он, еще недавно ходивший на костылях, карабкается на второй этаж, чтобы разбирать каракули литературных недорослей.

Год назад, на своем юбилейном вечере в Доме литераторов, он обронил фразу, которая мгновенно стала знаменитой: «Я легко могу прожить без необходимого, но без лишнего не могу». То, что происходило сейчас в овальной аудитории и что для нас обернулось позором, чего мы тогда, впрочем, не поняли, было для него, очевидно, как раз тем лишним, без чего он не мог прожить. Последний раз пребывал он в роли Мастера, и что с того, что ему не повезло на учеников!

Я тоже передал свое четверостишие. Не подписал – никто из нас не подписывался. Он прочитал его, скуповато похвалил и вдруг, взглянув на меня, добавил: «Но, по-моему, это не ваш путь».

Как он угадал? Угадал, во-первых, автора, а во-вторых, – и это главное – что автор идет не по своей дорожке?

Учитель, любил повторять он, это человек, который помогает тебе стать самим собой. Я вспоминаю эти слова всякий раз, когда, направляясь в свою аудиторию на семинар, прохожу мимо черно-белой фотографии Михаила Аркадьевича.

Кто был его учителем? Может быть, Маяковский, чей портрет висел в его квартирке на Второй Аэропортовской? Во всяком случае, это было единственное украшение его холостяцкой обители. И единственная вещь, с которой он не готов был расстаться. Все остальное легко раздаривал, стоило гостю похвалить обновку. Раз даже подарил книжный шкаф, вывалив книги на пол…

«Человек, похожий на самого себя», – так назвал свою книгу о нем Зиновий Паперный. Я оценил точность этой парадоксальной, на первый взгляд, формулы, когда через пять лет после смерти Светлова побывал в мастерской его близкого друга художника Иосифа Игина. Игин рисовал меня и при этом не только не запрещал мне говорить и шевелиться, а даже просил не сидеть истуканом. Пользуясь этим, я разглядывал рисунки на стенах. В основном, это были шаржи, причем чуть ли не половина из них – на Светлова. В каких только обликах не представал он тут – то как полумесяц за окном на черном, в звездах, небе, то Джокондой, то невестой из «Неравного брака» Василия Пукирева… Но при этом всюду был мгновенно и радостно узнаваем, всюду оставался «человеком, похожим на самого себя».

Игин провозился со мной часа два или три. Сделал массу набросков, но шарж – альбом, где он напечатан, лежит сейчас передо мною, – кажется мне неудачным. Этакий розовощекий губошлеп, о котором трудно сказать что-либо определенное. И дело не в Игине, дело во мне. Меня рисовали многие художники, среди них первоклассные – такие, например, как оформлявший одну из моих книг Виктор Чижиков, создатель олимпийского Мишки, – но никто из них не «угадал» меня. Замечательная формула Зиновия Паперного, увы, не приложима ко мне. Видимо, слишком уж хоронился я – в те же хотя бы юмористические сочинения. Вот только как Светлов, прочитав всего четыре строки и бросив на меня беглый взгляд, распознал, что это не мой путь?

Между тем, кучка листков со стихами все росла и росла, Федор Федорович забеспокоился и деликатно попытался остановить эту поэтическую лавину: Михаил Аркадьевич, дескать, устал, – однако Михаил Аркадьевич заверил, что чтение стихов его никогда не утомляло.

Может быть, как раз в эти дни он вспомнил (и записал об этом в тетрадке) «один прекрасный рассказ Мопассана». На костюмированном балу некий «щуплый, фатовато одетый человек, в красивой лакированной маске с закрученными белокурыми усами и в завитом парике» отплясывает с неимоверной лихостью, но вдруг падает, и под маской обнаруживается морщинистый старик. «Так вот, – заканчивает запись Светлов, – этот рассказ Мопассан написал не про меня. Я еще не скоро упаду».

Тогда, в овальной аудитории Литературного института, он не упал. Но я приведу еще одну фразу из мопассановского рассказа, который так и называется – «Маска»: «Ему хочется быть молодым, хочется танцевать с женщинами, от которых пахнет духами и помадой».

Нечто подобное написал и Светлов – только не в рассказе, а под рисунком Наума Лисогорского:

Нет, молодость – огонь, не дым!
Всегда я буду молодым!

Я хорошо знал Наума Моисеевича – он тоже оформлял мои книги, и тоже рисовал меня, и тоже неудачно. Мы не были ни друзьями, ни даже приятелями, но почему-то именно мне позвонил он однажды воскресным вечером и попросил, чтобы я немедленно приехал к нему. По голосу я понял: что-то стряслось, и тотчас отправился по адресу, который он мне продиктовал.

Жил он на Беговой, в добротном, сталинской постройки доме, на первом этаже. Подъезды тогда не запирались, но не запертой, как и предупредил по телефону, была и его дверь. Следуя опять-таки его указаниям, я без стука открыл ее, минул прихожую, минул большую темноватую первую комнату и очутился во второй, где на большой кровати лежал Наум Моисеевич, заросший седой щетиной, в очках с толстыми линзами.

Ему было крепко за семьдесят, он давно овдовел, а с единственным сыном, тоже художником, не слишком ладил. Всюду валялись старые газеты, на широком, с дохлыми мухами, подоконнике, стояла бутылка с недопитым соком, на дорогой полированной мебели лежала пыль. Из-за массивных стен не доносилось ни звука, и в этой гулкой тишине под высоченными потолками я долго выслушивал, какой неблагодарный у него сын, какие скверные соседи, какие мерзавцы собрались в Союзе художников. Это была, по существу, предсмертная исповедь Заслуженного художника – через неделю его не стало.

При последних часах и днях Михаила Светлова, никакими регалиями не обремененного (лишь после смерти дали Ленинскую премию), я не присутствовал, но знаю, что его сын, давно уже живший отдельно, своей собственной жизнью, не покидал палаты отца ни днем, ни ночью. Последним отцовским наказом ему был наказ взять шестилетнего внука здешней больничной няни, поехать с ним в «Детский мир» и купить ему ботиночки, пальто, костюм. А за три месяца до этого он мимоходом сделал… нет, на сей раз не наказ, на сей раз предостережение. Осторожное предостережение пареньку, имени которого даже не знал, лишь прочел на клочке бумаги одно его четверостишие: «По-моему, это не ваш путь».

Я понимаю вас, Михаил Аркадьевич. Тогда не понял, а теперь понимаю. Вот книга, об авторе которой, хочу надеяться, можно будет сказать: ее написал человек, похожий на самого себя. Решился бы я, как тогда, за овальным столом, показать ее вам? Не знаю… Вы ведь – один из ее героев, их, правда, много тут – и тут, и в других моих книгах, – но, в отличие от ваших героев, они вряд ли «на кладбище гроб мой пойдут провожать». И уж тем более не произнесут те самые слова о настоящем писателе.

Но я стараюсь. Видит Бог, я стараюсь.

Год восьмой. 1965

Поскольку мы – вернее, родители жены, приютившие нас, – жили за городом, телефон у нас был допотопный, через коммутатор, а к дому шла по полусгнившим столбам так называемая воздушка. Она без конца обрывалась, и мы по несколько дней, а то и недель, сидели как на необитаемом острове. Правда, время от времени я получал телеграммы, которые требовали, чтобы я срочно связался с такой-то редакцией.