Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2007)

• Название: Новый Мир ( № 6 2007)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Глянув в раззявленную дверь строения, вижу, что как попало сгрудились, словно стадо заснувших животных, перекошенные шкафы.

Уже знакомые мне вагончики для нанятых рабочих — большинство из них приезжие из стран бывшего Союза, ныне “ближнего зарубежья”. Рабочие шагают навстречу, кто сплевывая под ноги, кто глядя в глаза. Один тащит картонный тюк цемента, другой на ходу закуривает.

Крещусь на икону монастыря, кланяюсь ей. Во дворе сторож, здороваясь с молодым батюшкой, видно недавно окончившим курс семинарии, одобрительно хлопает того по плотному животу.

Так и будут, спокойно и тихо, тянуться мои дни. Так и станет повторяться эта дорога. И может, Бог даст, на долгие годы будет она моим постоянным маршрутом.

Включаю компьютер, снимаю платок и надеваю принесенный с собой, полегче. Погружаюсь в культурологическую статью. Автора, Музу Кузякину, я уже знаю. Как родную. Я уже со всеми подружилась, заочно перезнакомилась, полюбила их, беседую с ними за экраном. Они встают передо мной въяве, словно отслаиваясь от виртуального листа бумаги. И ниспровергатель засилья мракобесия, революционер, обновленец и полемист Анатолий Подопригоров. И историософ, ученый и академик Леонид Макуха. И аспирант моего веселого факультета, азартный эссеист, любитель притч, басен и шарад Сергей Разгуляев. И отец Василий Ушкуйный, собаку съевший на патристике, ярый противник всяческого зловредного экуменизма. И осторожная, взвешенная, тщательная “кис” — я долго думала, что такое “кис”, оказалось, кандидат искусствоведения — Наталья Тен.

Но Муза Кузякина среди всего этого буйного, разнотравного народа — особняком. Пишет она в основном о московских художественных выставках. Я полюбила ее с первых строчек. “Художники бродили по большому просторному залу, мило беседуя, весело обмениваясь радостными приветствиями и громко говоря оживленными голосами”. Из первой такой статьи я по нечувствительности выкинула практически все прилагательные, причем “чудесный”, “восхитительный” и “живописный” среди них лидировали и попадались штук по пять в абзаце. Хороши были “чудесный живописный вид”, “чудесный, восхитительный живописный пейзаж” и, наконец, “чудесная живопись, на которой изображаются восхитительные фрукты”. Разобравшись с фруктами, я немного проредила прямую речь милых живописных художников. И от статьи остались прискорбные рожки да ножки.

Муза Кузякина, сказали мне, возмутилась духом. Алексей пришел и так и сказал:

— Муза Кузякина возмутилась духом.

Она даже попросила заменить ее фамилию на фамилию кого угодно в конце статьи. Мне было сделано внушение. Я обещала впредь обходиться с авторами нежнее.

“Разножанровость работ поначалу даже пугает, — замечала Муза Кузякина в своей новой статье. — „Зачем и почему их повесили рядом?” — может задаться вопросом неискушенный недоумевающий зритель”.

О, этот неискушенный недоумевающий зритель! Так и вижу его перед собой. Будь ты благословен, неискушенный недоумевающий зритель, задающийся глубокомысленными вопросами, какие и в голову не пришли бы менее неискушенному зрителю. Не такому чудесному. И не такому живописному. А что неискушенный и недоумевающий зритель чудесен и живописен, нет никаких сомнений. Наверняка женщина средних лет, ближе к пятидесяти, в длинном платье и с шалью, возможно, даже c брошью на груди и красным розаном в волосах. Но если без розана, то по крайней мере с корректной искусствоведческой сумочкой в руках. И в шляпке. Может быть, с гребешком в начинающих седеть волосах. А вдруг — эхма, однова живем — даже и с веером.

Затем пришло интервью с веб-мастером китайского сайта, посвященного православию, — Митрофаном Цзы. В Китае есть свои мученики за веру, на китайском распространяются молитвы, каноны и акафисты. А Русская Православная Церковь служит во Владивостоке и других местах Дальнего Востока литургии на китайском языке. Не сплошь во всякой церкви, конечно, но в некоторых — для обращения новых жителей тех пределов в здешнюю веру.

Когда пришла новость, Надежда рассказывала забавное:

— Пацаненка в храме поставили у подсвечника и велели гасить догорающие свечи. И он — гасил. Только что зажженные. Он думал, они уже выросли.

По внутреннему чату — сообщение от “Администратора”: “Знаете ужасную новость? Костя сломал позвоночник”.

Даже такие известия даже в таком месте возникают сперва на экране компьютера, хотя администратор сидит в соседнем кабинете. Вскоре Григорий пришел. Походил по комнате, встал, оперся локтем о книжные полки.

— Вот так вот. Теперь не меньше полугода в больнице. Шел человек на братский молебен… Да уж, капитальное вразумление… Только ему подписали, — переворачивая листок на столе, — чтоб компьютер купить…

“…Война — просто тяжелая и грязная работа. Перед Новым годом группа ИРД с Новогрознецка до Хасавюртовского района проводила обычный марш, проверяя дорогу. Прикрытие, которое следует за каждым сапером обочиной дороги, постоянно то отстает, то ходит не там, где надо, — не след в след за сапером. Михайлову сильно повезло, что он прошел не там, где были установлены мины ПНМ-2 (противотанковые нажимного действия). Сильно повезло! А вот одному парнишке из первой роты не совсем…”

Каждое слово, которое она произносила, падало как-то неловко, набок. Волосы по обе стороны лица. Ее высокая образованность была глупа, глупа до полного беспредела, до тошноты, до идиотизма. Она и пары слов не могла связать, чтоб не ввернуть между ними Гуссерля или еще какую гусеницу с мирового древа познания. И старалась удерживать скромный вид, ее прямо распирало от скромности — от многочисленных сведений, толком не уложившихся в стакане взбаламученного сознания, от мыслей, передуманных наедине и невысказанных, от приобретенного речевого расторможенного навыка, который все не находил применения.

Острый носик. Постные щеки. Я видела в ней себя. В голове однообразно пружинило: “Синий чулок”.

В лифте в безбожно ярком освещении рассмотрела ее лицо близко, вплотную. Испещренное мелкими морщинами, глубокими и тонкими.

Губы оставались благородного очертания, извилистого изгиба, впрочем, их покрывала розовая помада еще прежних времен, теперь такого оттенка не носят. На лице доцветала облетевшая красота, и, все время кивая и улыбаясь, она разворачивалась то к одному, то к другому говорящему, как подсолнух.

В ее благородной осанке и повелительном кивке, которым она давала знать официанту, что пора бы наполнить бокал, виделось что-то трогательное, даже жалкое, словно вот-вот княжеские замашки обернутся неуверенностью, сорвутся в плач. И заколка в волосах с вылетевшим одним камешком, и то пальто с немного “покоцанным”, как сказал бы мой брат, бывшим лисьим воротником, которое с нее сняли в раздевалке...

Потекли застольные тосты. Мне рисовалась ее история. Она была замужем. Положила свою молодость мужу, который был старше на двадцать лет, скажем, известному кинорежиссеру позднего советского времени. О его премьерах кричали газеты, фамилия — ну, допустим, Шарков. И вот Шарков, в фильмах которого сновали тараканы по плитам коммунальных квартир, и мелкий бес, хилый человек, негерой безвременья, существовал в смрадной и сдавленной атмосфере собственного безволия, Шарков затем оставил кинематограф, постаревшую жену, прежнюю жизнь и хитрым кульбитом, невиданной виньеткой везения обернулся владельцем “Редиссон Славянской”, а также, положим, женился на молоденькой. Одетая раньше как фарфоровая кукла ручной работы, звезда факультета, тогда уже преподаватель, — Лиза осталась одна.

Поблекшая, но не утратившая памяти о временах, когда она царила на ныне канувших, развеявшихся балах и праздниках. Бездетная, разочарованная, одна в большом доме, набитом хрусталем и инкрустированной мебелью, по горизонтальным поверхностям которой, оставаясь в долгом одиночестве, она водила пальчиком вензеля или так, просто, рисовала грустные рожицы обнаглевших масок. Зажигала свечи и ужинала сама с собой. Она так и не вышла вновь замуж, только стены университета, которые помнили ее тонкой, видели Лизу каждый день по-прежнему, ведь она продолжала преподавать…

Вот стала уже профессором, писала книги о поэтах третьего ряда серебряного века, плохие учебники. Читала лекции, студенты не готовились к ее зачетам. Выступала на конференциях и вечерах, в общем, вела жизнь не такую уж неуютную, как могло казаться мне, глядящей со стороны, совсем извне, из другого.

Еще одна гостья, Гюнель, крепкая и совсем, кажется, молодая, хотя у нее уже завелись внуки, поправляет на широких, но округлых плечах вышитую ярким зеленым и синим бисером шаль, качает золотыми серьгами, сияет спелыми губами и говорит: