Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2009)

• Название: Новый Мир ( № 5 2009)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Гарнитур простоял у нас, может быть, полгода, может быть, немного дольше. За это время папино ведомство претерпело серьезные изменения— единый Наркомат леса стал тремя разными организациями: Министерство лесного хозяйства, Министерство лесной промышленности и Главк «Главлесоохрана» — тоже на правах министерства. Папа попал в эту третью состав­ляющую, в Лесоохрану. На тех же правах — первого заместителя. Сначала ка­залось, что все будет по-прежнему, они только переехали на новое место, в самом центре Москвы (дом 7 по улице Станиславского). Потом как-то стало все меняться — что-то убавлялось, что-то добавлялось. Например, служебную машину папе оставили, но не с персональным шофером, а с каким придется, и каждый вызов фиксировался (что полностью лишало маму возможности пользоваться машиной). Я слышала об этих переменах случайно, урывками и уж никак не думала, что они могут коснуться меня непосредственно. То есть я об этом вообще не думала. Только однажды поздно вечером я услышала нервный разговор родителей, можно было бы сказать, что на повышенных тонах, но они как раз пытались сдерживаться и по большей части сдавленно шипели. Разговор повторился и на следующий день, еще более нервный. Кое-как мне удалось разобрать о чем. От папы на службе требовали либо вернуть мою мебель, либо заплатить за нее. Но заплатить полную цену, как за на­стоящий гарнитур полного размера — это ведь и была не игрушка, а выста­вочный экспонат. Сумма была бешеной, такой у нас и на настоящую мебель не было. Мама настаивала, чтобы папа где-то там сказал, что это был подарок, но сказать было негде— та фабрика отошла Министерству лесной и де­ревообрабатывающей промышленности, и там была ревизия. Даже мама, не имевшая привычки останавливаться перед тем, как нанести сокрушающий удар, если, конечно, считала его неизбежным, и та не хотела сама со мной объясниться, настаивала, чтобы папа. Но мягкому и нерешительному папе это было просто не по силам. В ту ночь я вообще не смогла уснуть. Давясь слезами, вынула ящичек со стружкой (он сам был такой хорошенький, что его не выбросили, а оставили в кладовке), аккуратно упаковала и переложила стружкой ненаглядные свои стульчики, креслица и все-все и поставила на столовый стол против папиного места. Мама никогда не провожала нас в школу и не видела, как я уходила, а Наташе Большой я утром все рассказала. Она тоже плакала. Из школы меня отправили домой чуть ли не со второго урока— после бессонной ночи и всего пережитого я просто не могла сидеть за партой. Не помню, как я вернулась, что и кто мне сказал дома... Папы не было, не было и ящичка... Знаю только, что с тех пор в нашей семье возник­ло новое понятие — меня стали уважать как взрослого человека. Особенно брат отнесся к этому событию всерьез и с восхище-нием... Мама решила то­же отреагировать, как было в ее силах, — мне сшили наконец настоящее школьное форменное платье с юбкой в складочку и воротничком-стоечкой. Все нашли, что оно так идет мне, что стоит даже сфотографировать меня в этом платье в настоящей фотографии,— это было тем более уместно, что мне как раз исполнилось десять лет. Эта фотография, очень, по всеобщему мне­нию удачная, и сейчас цела.

 

Может быть, сейчас время рассказать еще об одном событии, которое тоже случилось в 1947-м и запомнилось мне на всю жизнь. Что это было в сорок седьмом, я помню точно, помню даже, что это было в начале апреля, я ждала своего десятилетия. Мы были дома вдвоем с мамой в нашей новой квартире на Большой Калужской. Середина дня, я только что пришла из школы. Зво­нок в дверь. Я открыла — тогда не было принято спрашивать «кто?», даже считалось как-то неприличным. Но кто стоял на пороге, я не поняла. Меня только охватил какой-то странный трепет. Незнакомец был ни на кого не по­хож: очень высокий, худой, но не сутулый, он был одет в длинное черное пальто с черным же бархатным воротничком (как у Ленина на известной фо­тографии). В одной, левой, руке он держал черную шляпу и длинную, дорого украшенную трость, правая рука оставалась свободной, как бы приготовленной к рукопожатию. Обнаженная голова, очень коротко стриженная, серебри­лась благородной сединой. Все это я сумела рассмотреть, пока никто не про­изнес ни звука. Наконец незнакомец, полуулыбнувшись, спросил: «Вы, надо полагать, Наташа?» Я кивнула, нисколько не удивившись этому «вы», хотя уверена, что до той минуты так никто ко мне не обращался. «Ну, значит, я — ваш дедушка». При этом он сделал полшага мне навстречу и быстрым изящ­ным движением приставил указательный палец свободной руки к концу бро­ви над моим левым глазом и вытянул палец на всю длину. Основание пальца пришлось точно на верхнюю точку моего уха, «дедушка» удовлетворенно кивнул и уже открыто улыбнулся. «Хорошая порода, — сказал он, снова улыбнувшись, — так и быть должно». Я уже вообще ничего не понимала, но чувство искренней приязни к незнакомцу росло. Меньше всего я обратила внимание на слово «дедушка», то есть вообще не придала ему никакого значе­ния. В прихожей тем временем появилась мама просто выяснить, кто там. Я не могу передать словами, хотя очень живо помню смену сильнейших чувств на лицах обоих.

— Отец, — вымолвила наконец мама полувопросительно. Клянусь, я ни­когда не видела ее в таком смятении.

— Если позволишь. — И незнакомец стал оглядываться, куда бы при­строить свои шляпу и трость.

Раздевшись, дедушка прошел в большую комнату, мама отослала меня поставить чайник. Когда я через минуту вернулась, дедушка сидел как-то бочком на стуле, смертельно бледный. Лицо мамы, напротив, полыхало баг­ровыми пятнами.

— Обязательно, Тамара, обязательно приходите. Я буду ждать.

И дед поднялся.

— Придете ко мне с мамой в гости? — снова посмотрел на меня с умиле­нием. — Я буду ждать.

Примерно неделю или побольше мама не заговаривала об этом визите. Я не спрашивала, чувствовала, что не надо. Наконец мама объявила, что, скажем, завтра мы идем в гости к Ивану Константиновичу. Я только кивнула. Непоздним вечером мы с мамой отправились на Плющиху. Я до того не раз слышала запоминающееся, какое-то очень московское название этой улицы, но никогда там не была. Плющиха оказалась недалеко. Мама шла уверенно, и скоро мы остановились у старинчатого такого дома этажей в шесть, снаружи отделанного очень мелкой кафельной плиткой серо-сиреневого тона. Кажет­ся, с угла был вход в молочный магазин. Мы вошли в подъезд, выходящий прямо на улицу, и поднялись в бельэтаж (я уже знала это слово). По обеим сторонам двустворчатой, обитой кожей двери, единственной на этом этаже, явственно выделялись два одинаковых пятна прямоугольной формы, остав­шиеся от снятых табличек (ремонт с тех пор, видимо, не делали, но дом и подъезд казались чистыми и какими-то благородными). Мама повернула ключик, похожий на те, какими заводят будильник, раздался мелодичный звук колокольчика. Дедушка открыл довольно быстро, дома он был в том же «официальном» черном костюме, в каком приходил к нам. Мы еще не успели поздороваться, как из-за плеча деда появилась высокая, очень пожилая, даже старая женщина с обезображенным лицом. От неожиданности и испуга я не могла смотреть ни на что, кроме закрывающего чуть не половину ее лица бу­ро-багрового выпуклого нароста с клочьями седых волос. Испуг мой был так силен, что я инстинк­тивно стала жаться за мамину спину, но трех взрослых охватывали свои эмоции, мне не ясные, во всяком случае, на неприличие моего поведения никто внимания не обратил. Нас пригласили в большую комнату, обставленную как кабинет, с большим письменным столом, кожа­ными диваном и креслами и книжными шкафами повсюду. В открытую дверь еще большей соседней комнаты был виден благородный овал рояля цвета слоновой кости, я никогда не видела таких и буквально глаз не могла отвести. Это не осталось незамеченным. Дедушка взглянул на меня с заговорщицкой улыбкой, сделал быстрый жест, соединяя указательным пальцем конец брови с вершиной своего собственного уха, и молвил:

— Нравится рояль? Он принадлежит твоей матери. В любой день можете забрать его.

Старуха с пятном вскочила, как если бы ее облили крутым кипятком. Мама тоже резко поднялась, визит был окончен. Получается, что я своего де­душку видела в жизни два раза: минут двадцать он был у нас и минут де­сять — мы у него.

Что означал тот жест, я позднее спросила у бабушки. Пожевав губа­ми, она все-таки ответила: «У этого безумца кругом свои теории. Он считает, что у человека с богатым интеллектом концы бровей и вершины ушных ра­ковин должны обязательно лежать на одной горизонтали». Было не очень понятно, но приятно.

Эпизод с роялем имел, напротив, очень печальные последствия. Мама, решив, что я, может быть, жду, когда же его привезут, рассказала, что у ее отца с мачехой произошел сильный скандал, дед был неумолим, считал, что дал слово вернуть подаренный когда-то рояль дочери. Мачеха, зная неукро­тимый нрав Ивана Константиновича, испугалась, что он так и весь дом выве­зет «своей красавице», и, на всякий случай, добилась, чтобы его по суду признали недееспособным. Толком в нашей семье никто ничего не знал, но слух, что дедушка окончил свои дни «на Канатчиковой даче» (так почему-то все называли психиатрическую больницу им. Кащенко), держался стойко.