Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2009)

• Название: Новый Мир ( № 1 2009)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Голос самой жизни, голос вечности, голос творчества обещает бессмертие и поэту как причастнику музыки. Что означают слова «Не ограничена еще моя пора»? То ли они означают незавершенность земного пути, то ли вообще бесконечность жизни — так же зыблется смысл, как и в последней строфе у Фета: «А жизни нет конца…», но и тут и там именно женский голос свидетельствует о бесконечном. Н. Я. Мандельштам писала, что в этом стихотворении поэт «подвел итоги жизни», «употребив „неумолимое прошедшее”, как сказано в „Разговоре о Данте”» [10] . Тут как будто противоречие между итогами жизни и ее бесконечностью, а скорее не противоречие, а взгляд на собственный путь с точки зрения вечности. С этой точки зрения смысл поэтического дела оценивается самим поэтом, по аналогии с органным аккомпанементом, как «вполголосное», вполне скромное подыгрывание «восторгу вселенскому» — высшему духу творчества, духу музыки. Из пленника, брошенного в львиный ров (не исключено, что здесь отразилось мандельштамовское сознание ссыльного), поэт, слушая пение, силою женского голоса преображается в сотворца, освобождается, приобщается к высшему бытию.

 

4

Анна Ахматова. Слушая пение

Женский голос как ветер несется,

Черным кажется, влажным, ночным,

И чего на лету ни коснется —

Всё становится сразу иным.

Заливает алмазным сияньем,

Где-то что-то на миг серебрит

И загадочным одеяньем

Небывалых шелков шелестит.

И такая могучая сила

Зачарованный голос влечет,

Будто там впереди не могила,

А таинственной лестницы взлет.

10 декабря 1961 (Никола Зимний)

Больница им. Ленина

(Вишневская пела «Бразильскую

баховиану» или «бахиану»)

 

Ахматова, как и Мандельштам, не видит певицу, а только слышит ее по радио. Но если Мандельштам все-таки вступает в поэтический диалог с поющим голосом, то Ахматова отстраненно комментирует его, не обнаруживая своего Я. Но в этой отстраненной, сдержанной и простой манере, в этой столь не похожей на мандельштамовскую поэтике она говорит, по существу, о том же — о том, что поющий женский голос свидетельствует о вечности.

«Женский голос как ветер несется» — он летает как дух, принадлежа при этом ночной стихии (как у Фета). Ему дана сила преображать, изменять мир, но это не его собственная сила, а какая-то другая «могучая сила», которая его влечет, — с нею и связан мотив тайны, настойчиво звучащий в стихотворении («загадочным одеяньем», «зачарованный голос», «таинственной лестницы»).

В текст стихотворения входит подпись, дающая реальный к нему комментарий, — только тут и выдает себя авторское Я, тут содержится намек на личные обстоятельства, сопутствующие теме. Стихи написаны в больнице, в болезни, а где болезнь, там и смерть, во всяком случае — мысли о ней. Лишь к концу стихотворения становится понятно, что автор слушает «бразильскую бахиану» с мыслями о смерти. И поющий женский голос «будто» освобождает поэта из плена этих мыслей. «...Будто там впереди не могила, / А таинственной лестницы взлет» — как и в конце мандельштамовского стихотворения, ни­сходящее движение («могила») здесь вдруг сменяется на восходящее («взлет»), как и у Мандельштама, речь идет о конечности или бесконечности жизни, а это уже вопрос веры. Вопрос и остается вопросом, слово «будто» звучит вовсе не уверенно, гадательно, но аргументом в пользу вечной жизни оказывается именно женский голос, именно он убедительно свидетельствует о некой таинственной «могучей силе», побеждающей смерть.

По обе стороны одностороннего мира

ПО ОБЕ СТОРОНЫ ОДНОСТОРОННЕГО МИРА

 

Андрей Бито в. Преподаватель симметрии. Роман-эхо. [Послесловие Ирины Сурат].

М., «Фортуна ЭЛ», 2008, 404 стр.

 

Противоречий очень много,

Но их исправить не хочу…

sub Alex Cannon /sub

 

Трудно свыкнуться с мыслью, что Андрей Битов написал философский роман.

Это он-то, всю жизнь, как мне, как нам казалось, извлекавший из себя — из единственно достоверного для него психического источника — нить собственной судьбы, передоверяя ее полуотождествленным с самим же собой «автогероям». Первые три новеллы из ныне завершенной постройки потому и встретили двадцать лет назад молчаливое недоумение, что проходили по другому ведомству, вмешательства в дела которого от автора «Пушкинского дома» никто не ожидал [1] . В лучшем случае эти опыты были квалифицированы как мимолетная дань любви к Набокову. Я тогда разделяла эту почти всеобщую глухоту — и лишь теперь перечитала не всколыхнувшее меня когда-то с запоздалым, но тем более острым наслаждением. А ведь могла догадаться, хоть с появлением «Оглашенных», о напряженном — каком-то тактильном, ощупью — интересе Битова к тому, что принято называть «метафизикой». (После «Человека в пейзаже» я как-то спросила у автора, читал ли он труд Владимира Соловьева «Красота в природе», — уж очень много совпадений. Он ответил, что физически не способен читать трактатообразные тексты. Да, он нащупывает всё без гуру, мало завися от чьих-то умственных влияний, аллюзионность же оставляя в области игры.)

Неподъемную для себя задачу выхода за пределы собственного «я» Битов решал, решал — и вот решил-таки неожиданным образом: не проникновением внутрь другой, не такой, как ты, души (хотя в «Преподавателе…» есть удивительные психологические мазки, касающиеся неблизких ему персонажей, позитивиста доктора Давина, например), а обращением к категориям всеобщего; овладение предметом философии возместило однобокость психологического «солипсизма».

Итак, «параллельный» Битов. Можно не сомневаться: не расстававшийся, па­рал­­­лельно своей очевидной магистрали, с вынашиваемым в течение долгих лет «Преподавателем…», а не то чтобы на склоне жизни приспособивший к некогда заброшенному сочинению механический довесок. Само странное название было загадано с целью дать (а может — найти?) ему разгадку по мере созревания мысли — разгадка обнаружилась только сейчас (новая новелла «В конце предложения»), хотя не вполне удовлетворяющая читателя и понуждающая искать собственную. А в первой опубликованной новелле «Вид неба Трои» на стене каморки рассказчика уже маячила таинственная кнопка, как то пресловутое ружье с дальним прицелом, — и спустя годы выстрел таки раздался.

Однако на реальную, хотя и сокрытую от наших глаз хронологию создания романа игрой автора наложена хронология уж вовсе невообразимая — я даже не берусь судить, где тут прикол, а где прокол. Текст представлен как «перевод с иностранного», переложенный на русский по памяти (поскольку давешний томик оригинала «переводчику» Битову уже нигде не отыскать). Автор же — некий

A. Tired-Boffin [2] ; прилагается его портрет и годы жизни: 1859 — 1937.

Короче, знакомьтесь с английским писателем первой трети минувшего века, в почтенном возрасте 78 лет скончавшимся в год выхода в свет своего «The Teacher of Symmetry» и в год рождения своего грядущего переводчика (реинкарнация?). Но и в первой, и в последней, закольцовывающей, новелле этот самый Тайрд-Боффин приходит к престарелому Урбино Ваноски, писателю тридцатых — сороковых годов (XX века?), в шестидесятые, еще при жизни, прославленному литературным миром, — приходит в обличье юнца- газетчика, корреспондента «Yesterday News» («Вчерашние новости», заметьте) — с того света, что ли? И становится публикатором оставшейся после Ваноски рукописи романа «Исчезновение предметов». Распутать этот узел времен я бессильна; разве что скажу впрок, что время — один из двух главных философских героев «Преподавателя симметрии», а второй из них — текст как, худо-бедно, синоним вневременности, вечности. И описанная путаница, нарочита она или нет, понуждает читателя ни на миг не выпускать категорию времени из поля своего внимания.

Ну а что за птица этот Урбино Ваноски? Сама любительница анаграмм, без особого труда я определила, как это прочитывается: Сирин[у] Набокову. Тут сходится все. Пишущий герой Усталого Дознавателя — ровесник века. Плюс неанглийское происхождение и «позднее вхождение в язык своей будущей литературы». Плюс Фонд В . Ван-Боока , открывший публике безвестного Урбино (еще одна анаграмма того же имени). Плюс двойная литературная продукция Урбино — поэта и прозаика. Плюс легкая имитация двуязычия в самом тексте (отсюда и русско-английские каламбуры, подчеркивающие разность менталитетов, и любимейший Alex Cannon , и английские стихи Урбино, очень мне понравившиеся — вероятно, из-за моего нетвердого знания языка). Плюс набоковская тяга к крестословицам. Плюс аллюзия на название романа Набокова («Прозрачные вещи» — «Исчезновение предметов»), хотя мотив «исчезновения» — собственно битовский.