Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2008)

• Название: Новый Мир ( № 10 2008)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Битов создает здесь изощренно-запутанную метатекстуальную конструкцию. Он населяет повествование персонажами прежних своих произведений (доктор Д. из “Птиц”, Павел Петрович из “Человека в пейзаже”, Зябликов из “Улетающего Монахова”), сочиняет новых (жители абхазского села Тамыш, специалист по обезьянам Драгамощенко, подполковник ГБ Адидасов), запускает сюда фигуры своего ближайшего житейского окружения (бывшие и настоящие жены, попавший в скандальную историю родной брат, Резо Габриадзе – “грузинский брат”, кот Тишка, поэт-бард Салтыков). И все это многолюдье вовлечено в сложное взаимодействие, приводится в движение механизмом причудливого – чтобы не сказать шизофреничного – авторского воображения. Здесь круто перемешаны впечатления послеметропольской опалы с мягко-назойливым вниманием органов, путешествий-побегов, драм лично-семейного свойства и духовно-личностных кризисов.

В “Ожидании обезьян” Битов играет на различении/неразличимости творчества и биографии, текста и судьбы, вымысла и реальности. Рамкой служит история (неясно, вымышленная или реальная) написания произведения под названием “Ожидание обезьян”, то есть, очевидно, текста, который находится перед глазами читателя. Этот прием, известный в литературе с давних времен и виртуозно разработанный Андре Жидом в “Фальшивомонетчиках”, является для Битова не самоцелью, но средством для выражения смятенного состояния собственного сознания, для воссоздания карнавальной путаницы, господствующей в мире, в котором обитает художник: где тут реально случившееся, где преображенное призмами памяти, где сочиненное во сне, где приснившееся наяву?

Повествование обнаруживает свою вздыбленную, норовистую природу: то, что поначалу представляется обычным, нормальным вымыслом, чуть позже оборачивается вымыслом более сложного порядка, n-й производной реальности, в которую сама исходная действительность входит фрагментами, чем обеспечивается уже полная взаимообратимость и проницаемость жизни и текста. Битов объявляет себя предводителем отряда своих персонажей, представителей разных этносов, героев войн, революций и анекдотов, и отправляется во главе их, как Ясон с аргонавтами, на добычу “железного руна” - улетучившегося единства, развоплотившейся действительности, утраченного времени... И изображает лабиринты и ловушки, волчьи ямы и мертвые зоны, ожидающие автора и его персонажей в походе: “Я не ждал самих обезьян – я попал внутрь текста, описывающего ожидание их. Это – то самое, когда не ты, а с тобой что-то происходит. То, от чего вся литература. Это – состав. Литературу не пишут и не читают, когда становятся частью ее состава”.

А расщепление “повествующей инстанции” на собственно я и он , расщепление, обретающее по ходу дела то юмористические, то трагические обертона! Битов делает все, чтобы оставить за собой окончательную разгадку этого приема. Лишь очень условно можно принять версию интерпретации “авторское начало – биографический субъект”, хотя остаются и другие возможности, включая оппозиции “герой – автор”, “тело – дух” и “дух – душа”.

Каковы же цели такого авантюрного предприятия? Среди прочего – воздвигнуть памятник нерукотворный рухнувшему и расколовшемуся колоссу – Советской Империи. Каковая, воплощая собой в глазах Битова несомненное зло, служила одновременно необходимым условием, фоном и материалом его жизни и творчества, поскольку обеспечивала его, невыездного, ощущением многоликости и неисчерпаемости мира. Башкирия и Баку, Куршская коса и Колхида, Тбилиси и Ташкент, горы Армении и выжженные просторы Средней Азии – это пространственная система координат, в которой складывалась и изъявляла себя личность Андрея Битова.

Но и сверх того... Битов создает здесь словесный образ вечного соперничества коня и всадника, стихии жизни и стихии преображающего вымысла, и еще неизвестно, кто кого усмиряет и подчиняет... Тоска по свершению, страх неудачи, неутолимая, грызущая неудовлетворенность творца, дерзнувшего соревноваться с Творцом...

Звучат здесь, хоть и приглушенно, неявно, оценки новонаступившей эпохи, и выдают они растерянность и неудовлетворенность Битова. Объявилась свобода слова – нечего стало сказать. Вот лейтмотив. Тут, конечно, и скрытая жалоба на ослабление творческой потенции, прогрессирующую немоту, но и задумчивость перед лицом социокультурного феномена, не такого уж, впрочем, неожиданного: торжество демократии вкупе с рыночными отношениями оказывается ничуть не более дружественным для художественного творчества, чем нелепый контроль и тупые придирки тоталитарной (подгнившей) государственности.

Заявка на новый старт осталась пока не реализованной. Зато Битов, по его излюбленному выражению, “позволяет себе”. Он сочиняет разнообразные эссе, где тема и образ Петербурга вольно сопрягаются с чем угодно. Он колдует над биографией Пушкина (в том числе и в жанре “альтернативной истории”), сочиняя ее версии и варианты, комбинируя тексты и комментарии к ним, иронизирует и философствует – смотри “Вычитание зайца”. (Скрещение тем Пушкина и Петербурга было задано, кстати, еще в фантастической повести 80-х “Фотография Пушкина”.)

Но главное – Битов издает и переиздает, каждый раз по-новому, свои произведения, заново актуализируя радикалы и свободные валентности хронологического соседства и смысловых перекличек, продуцируя разные конфигурации своего “Избранного”. Он тасует законченные тексты, прослаивает их мемуарно-дневниковыми клочками, давними незавершенными набросками, свежими фрагментами, выстраивая род творческой автобиографии (“Неизбежность ненаписанного”). Он составляет и публикует корпус откликов и комментариев на собственные произведения, скажем на “Оглашенных” (“Баян, или 22 с лишним способа прочесть эту книгу”).

Битов вроде бы балагурит, предается ностальгии, фантазирует - но преследует при этом вполне серьезную цель: он последовательно сводит задним числом свои разновременные и разноплановые тексты в единый многомерный метатекст.

А что же Маканин? Минуя его неодинаково удачные произведения первой половины 90-х (“Лаз”, “Сюр в Пролетарском районе”, “Стол, покрытый сукном...”, “Кавказский пленный”), обратимся к главному опусу десятилетия - роману “Андеграунд, или Герой нашего времени”. Это, как и в случае “Ожидания обезьян”, - конспективная презентация всего прежде написанного, но совсем в другом роде. Впрочем, отметим одну важную концептуальную параллель: здесь, как и у Битова, в фокусе внимания – соотношения литературы и действительности, текста и внетекстовой реальности.

Протагонист романа – Петрович (сколько их, Петровичей, было да и будет еще у Маканина), писатель, посвятивший жизнь литературе, но ничего никогда не напечатавший, закоренелый и истовый представитель андеграунда, “агэшник” в собственной терминологии. Писательство он уже забросил, но сохраняет в себе неистребимую склонность к литературной рефлексии, к представлению окружающей жизни, собственного прошлого, текущих событий и впечатлений в “сюжетах”.

Возвращаясь от Петровича к Маканину, замечу, что в “Андеграунде” предпринят опыт ревизии метода. Повествование от первого лица возникает тут не впервые, но в первый раз автор использует личностную призму для изображения самых разных сторон действительности в неразрывной связи с внутренним миром протагониста. Раньше-то Маканин только снаружи, пусть и очень проницательно, прослеживал модели человеческого восприятия и поведения, рефлексы и отклики на вызовы среды, способы коммуникации, складывавшиеся в строй характеров.

Роман этот – спутанный клубок, в который упакованы тридцать с лишним лет советской и постсоветской действительности. И из клубка вытягиваются по воле автора ниточки мотивов и сюжетов – “Тысяча и одна ночь”. Организуется текст вдоль нескольких координатных осей: образ общажного коридора, растягивающегося до метафоры жизненного пути/лабиринта; образ жизни, неуверенно, на ощупь вырастающей на обломках рухнувшей советской цивилизации; образ поэтессы-диссидентки Вероники, пытающейся перестроиться в перестроечного политика; фигура брата рассказчика, Вени, талантливого художника, ставшего много лет назад жертвой карательной психиатрии; наконец, экзистенциальная ситуация самого протагониста, совесть которого отягощена двумя убийствами.

Вокруг этих осей вращается множество персонажей, эпизодов, притчеобразных человеческих историй, отступлений и размышлений – и вращение головокружительно. Маканин, словно тяготясь своим прежним жестким конструктивизмом, приобщается здесь к битовской синкретичной легкости, произвольности. Авторская мысль (или мысль протагониста) совершает замысловатые пируэты. Острые ситуации, коллизии, психологические состояния, детализированные словно под микроскопом, часто обрываются, соскальзывают в метафоры, в образные формулы или рефлексивные узоры, то отточенные, то расплывающиеся, бледнеющие, как во сне.