Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2007)

• Название: Новый Мир ( № 4 2007)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Иными словами, России вменяется или инкриминируется — смотря из какого лагеря — “традиция самодержавия” и привычка подчиняться централизованной власти. На этот феномен часто указывают либералы, когда объясняют трудности перехода к правовому гражданскому обществу в России. На этом настаивают почвенники, националисты, евразийцы: что в России власть — дело серьезное, что наш государственный идеал — имперское служение, а не суета парламентских фракций, и прочее в таком духе.

Итак, говорится о многовековом монархическом самосознании, привычке именно так воспринимать власть. Тяга к сильной, тотальной, централизованной власти, желательно персонифицированной; власти, которую можно не только уважать, но и обожать, — именно это и называется “монархической традицией”. И наличие такого рода власти — чем не монархия, пусть без таких ее признаков, как особый порядок легитимности, сакральный обряд восшествия на престол, религиозное осмысление функции монарха и прочая?..

 

2

То, что упомянутыми выше особыми признаками монархии можно пренебречь, подтверждает, кажется, такой классик монархической мысли, как Иван Ильин. В своем блистательном трактате “О монархии и республике” он настаивает на том, что неправильно сводить монархию к формальным признакам, как, например, наследование престола, — ведь была монархическая Польша, где королей избирали на сейме; обряд “одобрения” народом кандидатуры королей сохранялся у франков, да и лучший пример в этом случае — сам институт римских императоров, имевший республиканские корни и сохранявший формальное подчинение Сенату. Единоличность власти тоже не может быть необходимым признаком монархии — поскольку были соправители, триумвиры, да те же Иван и Петр Алексеевичи под регентством Софьи отнюдь не нарушали самодержавный уклад России. И пожизненность власти — тоже не обязательна. Ильин с помощью противоречивого разнообразия исторических примеров разрушает слишком формализованный подход к монархии, делая акцент на другие признаки, скорее философские, чем формально-юридические, и среди них на первом месте стоит олицетворение — олицетворение государства, самого народа, высшей идеи в фигуре монарха1.

Вообще олицетворение — это акт символического мышления, художественного мышления, которое врождено человеку в принципе, на что, собственно, Ильин и намекает — намекает на естественность, исконность монархии. “Исторически и политически чрезвычайно интересно следить за тем, как потребность в олицетворении, проникая в душу республиканского народа, слагает сначала зародыш, потом ядро и, наконец, уклад монархии”, — продолжает он. Далее он приводит список в основном республиканских деятелей, которые стали или чуть было не стали монархами в силу врожденной “художественно одаренному народу” предрасположенности к монархии или склонности к монархической реставрации. “Так было с Александром Македонским, с Юлием Цезарем, с Октавианом Августом, с Наполеоном Бонапартом. У генерала Буланже и у маршала Мак-Магона в эпоху Третьей французской республики все остановилось в зародыше. На таком же зарождении без расцвета все остановилось и у Оливера Кромвеля в Англии, и у президента Вашингтона в Соединенных Штатах. Вспомним, что и ныне все идущие мимо его бывшей резиденции снимают шляпу и идут с непокрытой головой, как в Москве под Спасскими воротами Кремля”2. Здесь мы видим, что Ильин готов признать за монарха республиканца Бонапарта, явного узурпатора в глазах большинства монархических домов Европы того времени, поскольку культ его личности имеет сходство с монархическим. Таким образом, для Ильина дело здесь, конечно, не в королевской крови, не в древнем праве и не в традиции. Того же Бонапарта он приводит в качестве примера самосо­знания монарха (“моя армия”, “мой флот”).

Между тем в другом месте Иван Ильин развенчивает республику: “Республиканская форма узаконивает стремление предприимчивого гражданина к захвату государственной власти. Она поощряет властолюбие и прямо предпосылает честолюбие; она развязывает политический карьеризм <…>” — и ниже: “<…> захват власти в республике бывает ограничен пределами известной должности; однако ловкие политики умеют расширить эти пределы и добиться полноты власти, подобно Сулле, Марию, Помпею, Юлию Цезарю, Октавиану Августу, Кромвелю, Наполеону I, Наполеону III, Пилсудскому, Муссолини, Гитлеру, Ульманису и другим”3.

Очевидно, что в первом случае Ильин описывает “облагораживание” республики, ее подъем, развитие до монархии, пусть не вполне осуществленное, то есть описывает явления со знаком плюс. Во втором — явления со знаком минус, причем большей частью это одни и те же исторические явления и сюжеты. Почему же в первом случае он не упомянул при иллюстрации своей мысли того же Пилсудского (чем не Бонапарт польского разлива?) или Гитлера, культ которого вместе с “олицетворением” в нем “германского духа” он мог наблюдать воочию? Наконец, мы не случайно продолжили первую цитату до упоминания о Московском Кремле. Говоря, и с явной симпатией, о Джордже Вашингтоне, русский философ по случайной ассоциации переносится мыслью в далекую Москву, к стенам древнего Кремля, но… в упор не видит хозяина этих стен в те годы: Ильин совершенно обходит вниманием фигуру Сталина. В своей работе он его ни разу не упоминает, хотя упоминает и Ленина, и Свердлова, и других революционеров. Уж таким “олицетворением” и “сниманием шляп”, каким пользовался Сталин, располагал мало кто из кесарей мира сего… Понятно, что, симпатизируя Вашингтону или Бонапарту, Ильин не любил Пилсудского как врага монархической России и левого террориста, а уж большевиков он просто ненавидел лютой ненавистью. Но Ильин явно игнорирует возникшую тень противоречия в его диалектических построениях, основанных большей частью именно на четких категориях (гегельянская школа!). На самом деле Сталин, казалось бы, является лучшей иллюстрацией к мысли Ильина об эволюции республики к монархии, а также тезиса о неискоренимой традиции единовластия в России, о котором мы говорили в самом начале. Сталин для миллионов олицетворял великую идею, державное величие Родины, он персонифицировал государство в себе, наконец, и такая важная для Ильина сторона монархии, как эстетическая, здесь тоже представлена в виде “большого стиля”, “сталинского ампира”, кинематографического культа сверхчеловека. Собственно, когда говорят о российской “привычке” подчиняться “царям”, персонифицировать власть, то где-то подспудно в большинстве случаев подразумевается именно Сталин, сталинская эпоха. Действительно, и отечественные, и иностранные авторы комментируют феномен сталинского правления и культа личности Сталина именно в терминах византийской автократии. Стало общим местом — как troika, vodka, samovar, — что Сталин — не кто иной, как “красный царь”, который восседал в древнем Кремле и изощренно плел там свои византий­ские комбинации против возможных заговоров. Однако Ильин, повторим, даже не замечает этого вызова всей своей теории высокой монархии как олицетворения, пафоса доверия первому лицу, пафоса дисциплины . Пусть в результате образуется трещина в его очень стройной и прозрачной системе, но дойти до такой мерзости, как видеть в Сталине нового царя, а в Совдепии — величие России (как это сделали сменовеховцы и их наследники в русском зарубежье), он не мог. Был ли Ильин здесь пристрастен, необъективен, непосле­дователен, иными словами, пренебрегал ли он интеллектуальной чест­ностью? Это, в общем-то, проблема только для исследователей творчества Ивана Александровича Ильина. Для России же остается интересной проблема самоанализа “монархических” наклонностей: вопрос подлинной или мнимой “исконности” — и соблазнов, связанных с этой “исконностью”.

 

3

В девятом томе “Истории России с древнейших времен” Сергей Соловьев описывает окончание Смутного времени и восшествие на престол основателя царствующей в его время династии — Михаила Федоровича Романова. Сам историк принадлежал к культуре XIX века, но, опираясь на источники описываемой им эпохи, применял как можно более “мелкую” оптику, детально воспроизводя второстепенные обстоятельства и прихотливую риторику XVII столетия.

Для русского национального самосознания преодоление Смутного времени — один из ключевых историко-эпических сюжетов, особенно для эпохи романтизма. В связи с восшествием на престол Михаила Романова достигает кульминации романтическая тема жертвенности во имя Отечества (Минин и Пожарский, Иван Сусанин), тема народного (земского) единства и тема исторического прогресса нации, которая именно с этого момента начинает свое триумфальное шествие в истории. Весь период династии Романовых Михаилу отводилась почетная роль символа преодоления всенародной беды. Не случайно в 1913 году Николай II повторяет путь Михаила из Костромы в Москву.