Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2011)

• Название: Новый Мир ( № 3 2011)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Кроме того, в том же блоке мы встречаем перепечатку переписки Введенского и Хармса, подготовленную В. Н. Сажиным, — материал, может быть, имеющий больше всего прав (наравне с «Разговорами» Липавского) присутствовать в собрании сочинений собственно Введенского, а не в сборнике материалов, ему посвященном. Далее идут обширные воспоминания пасынка Введенского Бориса Викторова (того самого, что поддался обаянию Глоцера) о последних годах жизни поэта. Эти воспоминания включают также и копию уголовного дела поэта с протоколами допросов и некоторое количество писем и телеграмм как самого поэта, так и его родственников и знакомых с 1937 по 1982 год, когда начали выходить из печати тома ардисовского издания.

Далее помещены пространная статья Герасимовой, посвященная доказательству высокого тезиса, что «собственно бессмыслицы в его (Введенского. — К. К. ) стихах нет», и приподнятое эссе Сергея Бирюкова, написанное, кажется, не в последнюю очередь ради презентации бирюковского же стихотворения, Введенскому посвященного. Впрочем, закрывается этот разнородный блок весьма удачной «Хроникой жизни и творчества Александра Введенского», подготовленной одним из крупнейших исследователей русского авангарда А. В. Крусановым, и публикацией десятого стихотворения цикла «В Ленинградское отделение Всероссийского Союза поэтов», считавшегося ранее утерянным, и обнаруженного Т. А. Кукушкиной.  Решение поместить этот текст в самый конец тома несколько странно с точки зрения общей архитектуры, но в принципе приемлемо. В то же время в записках Викторова внимательный читатель может обнаружить два пропагандистских стихотворения Введенского (кстати говоря, опубликованных!) — «Слово вождя» (естественно, о Сталине) и «Что Гитлеру снится…», о художественной ценности которых говорить не приходится, но историческая ценность которых несомненна.

Теперь обратимся к основной части книги, то есть непосредственно к стихотворениям поэта и сопровождающим их комментариям. Я ни в коей мере не специалист по текстологии Введенского, поэтому данный аспект издания оставлю в стороне, хотя и предполагаю, что более сведущим коллегам будет что сказать по этому поводу. Однако к способу воспроизведения текстов поэта у меня вопросы все-таки есть. Так, публикатор декларирует следующее: «Поскольку архивные тексты, как правило, для печати не предназначались, как бы то ни было, редактура, в том числе унификация в оформлении (например, драматических произведений: заглавные буквы, курсив, подчеркивание), представляется излишней». То, что благодаря такой политике основная часть собрания набрана шрифтом, схожим с машинописью, — странно, но не более того, а вот то, что тексты некоторых драматических произведений (например, «Минина и Пожарского») стали почти нечитабельны, — более тревожный симптом. Честно говоря, трудно усмотреть связь между тем, что «тексты <…> для печати не предназначались», и тем, что по этой причине им не нужна редактура. Казалось бы, должно быть ровно наоборот — едва ли обозначение реплик действующих персонажей то строчными буквами, то подчеркиванием в разных драматических текстах Введенского регулировалось авторским замыслом (да даже если это так, подобные малозначимые особенности оригинала можно было бы вынести в примечания, сделав текст более удобочитаемым).

Дело, однако, не только в читательском удобстве: издание текстов в таком виде заставляет воспринимать их как достаточно маргинальный документ эпохи, в значительной степени лишенный того «взрывного» потенциала, который отмечали многие читатели Введенского. В то же время «сила» сочинений Введенского не в последнюю очередь именно в том, что он был далеко не случайным персонажем в истории отечественной словесности. Его опыт (впрочем, как и других обэриутов), с одной стороны, находится в центре исканий европейского авангарда и соотносим, например, с опытом Сэмюэля Беккета или Эжена Ионеско, а с другой — вписывается в историю литературы двадцатых — тридцатых годов, что становится понятным, если не воспринимать этот исторический сегмент словесности через соцреалистическую оптику. Как раз этого понимания Герасимовой и не хватает.

Если же говорить о составе основной части издания, то он достаточно традиционен и включает 48 канонических произведений Введенского, исключая стихи для детей. По сравнению с мейлаховским двухтомником в основной корпус добавлено стихотворение «Птицы», выброшен текст «Полотерам или онанистам», Введенскому, видимо, не принадлежащий, и устранено деление на ранние и поздние стихотворения — тексты печатаются в подбор в хронологическом порядке. С точки зрения принципов подготовки тома последнее — жест довольно нейтральный, но с точки зрения гуманного отношения к читателю, может быть, и излишний, так как едва ли эти тексты подходят для первого знакомства с творчеством поэта (конечно, если предположить, что кто-то это первое знакомство будет осуществлять по этому собранию, а не по куда более доступной электронной версии).

Множество вопросов вызывают комментарии в своей фактической части, не касающейся текстологии (о которой мы, напомню, молчим). Так, пересказывая читателю историю о том, как Введенский, Липавский и В. Алексеев послали Блоку свои стихи, комментатор сначала замечает, что «Алексеев (в своем стихотворении. — К. К. ) переживает за судьбы угнетенного класса», очевидно соотнося текст с «пролетарской» поэзией, а потом и вовсе решает «добить» забытого поэта фразой «что здесь показалось интересным Блоку — загадка». Тем не менее хочется выступить адвокатом блоковского вкуса, пусть и не всегда идеального, но едва ли давшего осечку в данном случае; вот фрагмент этого стихотворения:

 

10 минут назад

взрывом

рабочему оторвало пол щеки

он корчится его взгляд

из ясного стал синим

и стучат заугленные виски

И в темных коридорах

несут и волокут

полу живого…

 

Конечно, это не поздний Введенский, но все же в этом тексте можно увидеть тот стихийный экспрессионизм, что выдает определенную свежесть восприятия, — здесь чутье Блока едва ли обмануло. А вот стихотворения Введенского из того же письма являют собой нечто среднее между ранним Блоком и Давидом Бурлюком, за пределы утрированного модернизма так и не шагнувшим.

Впрочем, особенно поразил меня как эллинофила комментарий к строке и он как бы поэт пиндар на стр. 285: «Пиндар, древнегреческий поэт VI — V вв. до н. э., был автором помпезных од, воспевавших традиционные ценности и военную доблесть, — так что, возможно, строчка давился пышным квасом намекает на выражение „квасной патриотизм”». Странно при современном уровне развития классической филологии транслировать общие места вульгарной критики античности XIX века — конечно, мы помним, что автор комментариев «отошел от филологии», но все же и для переломного для Герасимовой 1995 года, когда этот отход совершился, утверждение о характере од Пиндара представляется чересчур сильным. Но даже если принять его на веру, «квасное» следствие из этого определения совсем уже абсурдно и выдает, конечно, полное незнакомство комментатора с текстами «автора помпезных од» хотя бы в рамках университетского курса античной литературы.

Или возьмем комментарий к строке Я убежал не весь текста «Кругом возможно Бог»: «Возможна ироническая аллюзия к строкам пушкинского „Памятника”. <…> Детскому сознанию, вынужденному учить „Памятник” наизусть, глагол „убежать” в этом значении представляется неожиданно смешным». Все-таки фиксация составителя на смешном остается непонятной, равно как и вторжение в текст, претендующий все же на некоторую академичность, рассуждений о том, что именно кажется «детскому сознанию». — хочется спросить, при чем здесь вообще детское сознание?

Приведенные примеры не единичны, но надо сказать, что в основном комментарии посвящены все же обсуждению чисто текстологических подробностей, а фактический материал далеко не всегда интерпретируется так своеобразно.

Кроме того, само по себе неочевидно разделяемое всеми издателями Введенского нежелание включать стихотворения для детей в основное собрание. Мотивацию этого нетрудно понять: «детский» Введенский несравнимо более конъюнктурен, чем «взрослый», но все же едва ли настоящее издание что-либо потеряло бы, если вместо части наиболее одиозных приложений включало бы стихи для детей, пусть и выведенные за пределы основного собрания стихотворений (в чем, конечно, есть свой резон).