Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2011)

• Название: Новый Мир ( № 2 2011)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Как охлажденное вино.

Уходит год. Его историк

Берет перо, глядит в окно.

 

«Вор» — потому что «волк», потому что «чужой до последнего дня» языку, «на котором эпоха так рьяно учила меня». «Волк» — потому что внутри все та же «хищная кровь» времени:

 

Я знал назубок мое время,

Во мне его хищная кровь...

 

Все мотивы и образы — развитие заявленных ранее, стих в целом сохраняет торжественно-трагический строй, но обретает и какие-то дополнительные степени художественной свободы. Сергей Гандлевский говорил о присущей Сопровскому почти классицистической строгости стилевой иерархии высказываний разного жанра: один стиль подобает дружескому трепу, другой — серьезному разговору и т. д. Поэтической речи в понимании Сопровского подобала торжественность. Однако огромный поэтический талант и безукоризненный вкус заставили Сопровского пренебречь в стихах лишними церемониями. Дело не только в иронии и открытости стиха убогим реалиям советской жизни — в конце концов, «переплавка» этого вторсырья в высокую поэзию изначально входила в круг задач «Московского времени». Стих Сопровского стал по-настоящему раскрепощенным, художественно независимым — когда «поэт сам избирает предмет для своих песен», а не следует некоей заданной стратегии. Дав больше прав живой, звучащей речи (в том числе и своей внутренней), раньше показавшейся бы слишком случайной, неуместной, неподобающей, Сопровский обнаружил, что как раз это «случайное» порой бьет в самую точку, в самый нерв стиха, позволяя выразить главное с максимальной силой:

 

Дважды два, положим, девять —

А не двадцать пять.

Ничего не стоит делать,

Разве только ждать

И надеяться, как Монте-

Кристо говорил, —

Вглядываясь в горизонты

Писем да могил.

<…>

Знать, не к месту жизнь очнулась

От небытия…

Детство. Отрочество. Юность.

Молодость моя.

 

И не торжественный Мандельштам, а цепенеющий перед разверзающимися в быте ледяными провалами небытия Ходасевич вспоминается с его «Бог знает что себе бормочешь, ища пенсне или ключи»:

«Я еду, еду, — пел поэт на лире,—

А как наеду — не спущу».

Что все хожу я по пустой квартире?

Я спички, кажется, ищу.

К кому я обращаюсь, я не знаю,

А хоть и знаю — не скажу.

Я просто так навстречу Первомаю

От одиночества твержу.

Потеряны очки — не стало зренья —

И лишь расплывчатым пятном

Береза в рост хрущевского строенья

Зазеленеет под окном.

Металися смущенные народы —

А я все тот же, хоть убей,

Знаток весенних перемен погоды,

Похолоданий и дождей.

Раньше были все больше песни, теперь случаются и песенки:

 

Спой мне песенку, что ли,— а лучше

Помолчим ни о чем — ни о чем.

Облака собираются в тучи.

Дальний выхлоп — а может, и гром.

Ничего, что нам плохо живется.

Хорошо, что живется пока.

Будто ангельские полководцы,

Светлым строем летят облака.

Демократы со следственным стажем

Нас еще позовут на допрос.

Где мы были — понятно, не скажем.

А что делали — то и сбылось.

 

И по-моему, эти песенки — среди вершин лирики Сопровского.

В 1980-е годы, пожалуй, уже можно было говорить об обретении новейшей русской поэзией «жизненно-культурной позиции силы» — не в последнюю очередь вследствие поэтической работы группы «Московское время», но и благодаря другим поэтам того же поколения, а также поэтам 1960-х годов — вообще всей неофициальной, неподцензурной поэзии, развитой культуры сам- и тамиздата. В том же письме Цветкову Сопровский крайне нелестно отзывается о впервые прочитанных им в антологии «Аполлон-77» поэтах-конкретистах, предшественниках концептуализма. Нетрудно представить, насколько чужд был такому традиционалисту, как Сопровский, конкретистский и концептуалистский подход к поэзии. Но к 1980 году единое пространство неофициальной культуры сложилось окончательно, и сложилось оно именно между двумя этими полюсами — условно говоря, постакмеистским и концептуалистским [6] . Причем получилось так не только из-за отсутствия выбора, альтернативы, а из-за того, что эти авторы занимались одним делом — поэзией (официальные авторы большей частью явно занимались чем-то другим). Нашлись и точки пересечения (не говоря уже об очевидно общей почве), случались и взаимовлияния. Конечно, объяснять блестящую в своем роде «Оду на взятие Сент-Джорджеса» прямым влиянием на Сопровского концептуализма было бы опрометчиво, но и проводить ее по ведомству шуточной, пародийной поэзии не стоит [7] . Это яркое художественное высказывание на современном художественном языке, причем актуальное по сей день, поскольку почему-то не всем еще очевидна равная нелепость и неприглядность как истового антиамериканизма, так и столь же истового американского патриотизма в российских гражданах:

 

Горит рассвет над Потомаком.

Под звездно-полосатым флагом

Макдонольда победный флот

Летит, как коршун над оврагом,

Как рыба хищная, плывет —

И се! марксизма пал оплот.

И над Карибскою волной

Под манзанитою зеленой

Грозят Гаване обреченной

Сыны державы мировой:

И ты, Макфарлейн молодой,

И ты, Уайнбергер непреклонный!

Кого же я средь дикой пьянки

Пою, вскочив из-за стола?

Кто, ополчась на силы зла,

Кремлевские отбросит танки?

В ком честь еще не умерла?

Чьи баснословные дела

Вовек не позабудут янки?

Калифорнийского орла!

 

Новый сквозной мотив стихов Сопровского первой половины 1980-х — ожидание предстоящего отъезда, эмиграции и, соответственно, прощание с родиной. Мотив, знакомый и другим авторам неофициальной литературы («опять вплотную об отъезде» — Михаил Айзенберг). Третья волна эмиграции на самом пике, многие вокруг уезжают, практически перед каждым рано или поздно возникает вопрос: уезжать или оставаться? Цветков и Кенжеев — давно за границей, Сопровский изгнан из университета, давление КГБ усиливается, перспективы самые мрачные, и Сопровский с женой, поэтом Татьяной Полетаевой, решают: уезжать. Подают документы в ОВИР. Процесс долгий, бюрократический, требуются все новые бумажки, отъезд постоянно откладывается. Прощание затягивается и звучит в стихах.

У стихотворного цикла, давшего название последней книге Сопровского «Признание в любви», есть подзаголовок: «Начало прощания». И хотя речь идет о Ленинграде-Петербурге, это начало прощания со всей родиной:

 

Белесые сумерки в Летнем саду.

Навеки в груди колотье.

Сюда со страной я прощаться приду,

К державным останкам ее.

 

Бывшая имперская столица — «державные останки» той страны, в которой жили «прежние люди». Поэт прощается с той страной — с русской культурой, она-то и есть родина. И это очень мучительно.

Поэта, с одной стороны, преследуют «сны мои про волю налегке», видения «европейского карнавала», на котором «нам будет весело», «а мне из-под спуда и гнета / Все снится лишь — рев самолета», с другой — мучают сомнения:

 

Что с нами будет теперь: настоящая жизнь —

Или гнилой полусвет пересыльной тюрьмы?

Или тюрьма-то и есть настоящая жизнь?

 

Поэт и жаждет предстоящего отъезда, и ужасается ему. Он заранее страдает от ностальгии, готовится к ней, торопя неизбежное. Его венок сонетов, обращенный к Кенжееву, так и называется: «Тоска по ностальгии». Насколько оправданна «надежда жить и объясниться / По чести с племенем чужим»?