Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2011)

• Название: Новый Мир ( № 2 2011)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Выпив половину кружки, сказала:

— Знаешь, наверное, надо было ему дать выпить.

— Дяде Коле?

— Он лежал и мычал. “Что ты хочешь?” Глаза мокрые, пытается сказать и не может. “Во… во… вод…” — “Водки?” — спрашиваю. Обрадовался, как ребенок. Часто-часто моргает: мол, так и есть, хочу. А я ему с издевочкой: “На-ка, выпей, — и кукиш. — Водки он хочет! Много ты моей кровушки попил вместе с этой водкой. Разбило тебя, вот и лежи теперь, и будет все по-моему. Сколько ты меня мучил, всю жизнь сломал!” Лежит он, глаза закрыты, и руку мне сжимает. Нежно сжимает, как в первое время, когда любовь у нас закрутилась. В один из дней точно ангел меня подтолкнул, и я, Сережа, тетрадку у него нашла. Стала зачем-то мебель двигать и за шкафом достала. Толстая тетрадь, страницы желтые, старая. Между страниц несколько карточек — детская его с матерью, студенческая, со мной, на заводе, с дочуркой, еще на заводе. Он в ту тетрадь песни переписывал, какие услышит, те, что в народе поют или певцы — Пугачева, Лещенко, и кубинские песни, и сам от себя писал. Последние страницы коряво, не разберешь, о любви: “Дорогая… Прости меня… Солнце ясное жизни грешной…” И когда он понаписал? За год до этого? За четыре года? По пьяни, что ли, закинул и забыл? Я вдруг бултых в слезы, подбежала к нему и кричу: “А словами сказать не мог?” И порвала, представляешь, всю тетрадь, все листочки подряд. И фотокарточки изорвала. А он ничего, смотрит, молчит, рот начал растягивать. Ну как он умел улыбнуться, не помнишь? Улыбнется так легонечко, и сразу все ему простишь. А тут он меня простил… Я ведь тоже его грызла, что зря на заводе работал, зря был прямым, честным, может, торговать надо было или карьеру делать, дружбу правильную завести, глядишь, и не остались бы нищими. Он и запил последние годы, потому что жизнь пролетела и мы вместе с ней. Ты смотри, Сережа, не дури, как дядя Коля: умей притворяться, правильно дружи… И сына научи: главное — не стать рабочим. Мало мы соображали, глупые, доверчивые, деревенщина…

— Что? Нельзя так говорить! — Я смотрел на нее в упор, ослепленный воспоминанием.

 

Школы

 

Я учился в трех школах — блатной, церковной и простой.

Первая моя школа была английская спец. У Парка культуры. Хорошо прошел собеседование, очаровал знанием стихов, и приняли.

Через много лет после детства я пришел в гости к однокласснице Лоле, теперь балерине Большого театра, и она поставила видеокассету. Там записан первый день нашего первого класса. Оператор советского телевидения отснял для Лолиного крутого отца.

Интересно, что именно в Лолу был я влюблен без ума в том первом классе. Мгновенно в нее втюрился, едва она села рядом в столовой, маленькая, смуглая, жующая, с круглым глазом. “Как таких маленьких сюда пускают!” — подумал я восхищенно.

Цветная съемка. Первое сентября 87-го. Школьный двор. Советские родители сами как дети. Это такие вытянутые, разросшиеся во все стороны дети: лица наивны и светлы. Отпрыски их выглядят адекватнее, нежность лиц соответствует миниатюрности тел. В микрофон выступает директриса, бывалый взгляд, рыжие завитушки. Голос полнится одновременно властью и истерикой: “Вместе с нашей Родиной и партией школа начала перестройку! Недавно мы стали помогать детям Никарагуа!” Какой-то лысый мужчина в громоздких очках стеснительно курит в кулак.

Обнаруживаю себя — Лола жмет на паузу.

Родители не попали, а я вот — в кадре. Инопланетянин. Настороженное чуткое личико. До подбородка — багровые пышные цветы. Кажется, цветы — это продолжение меня, в них выведены проводки. Через цветы я постигаю окруживших на школьном дворе землян.

Лола снова жмет play, нас уводят от родителей…

Отлично помню, как попал к высокой комсомолке, которая, стиснув мне руку, все время на бегу повторяла:

— Не бойся меня, не бойся меня.

— А я и не боюсь.

Мы спешили, навстречу неслась песня “Веселый ветер”, теплый ветер мазнул по волосам, и было сладкое предвосхищение чуда. Как будто за порогом школы ждет невероятное чудо. Вернее, множество чудес, одно невероятнее другого. Это было предательское упоение, казалось, родители навеки остались позади и отныне все будет по-новому.

В школе мы поднялись на два пролета, достигли просторного класса, я положил букет поверх кучи чужих цветов. Комсомолка усадила меня за последнюю парту с краю, дала пеструю тонкую книжку с надписью “Бим-бом” и пожелала скороговоркой: “Учись на радость маме, на страх врагам!” И пропала. Я открыл книжку, в ней были дед, баба и курочка Ряба. Рядом со мной посадили мальчика. Нахохленный, пухлый, розовощекий, он глухо назвался: “Глухов Артем”.

Появилась Александра Гавриловна. Учительница первая моя. С первого взгляда было понятно: она сочетает доброту и строгость. Вся она состояла из торжественных клубков шерсти: большой клубок — туловище, меньше — голова, самый малый — седой клубок на голове. Позже я замечу ее ладони: болезненно-розовые, в белоснежных линиях от постоянных упражнений с мелом и тряпкой.

— Напишите все слова, какие вы знаете!

Артем писать не умел. Я исписал листок с двух сторон. Например, “старики” написал почему-то. Очевидно, вдохновили увиденные в книжке “дед да баба”.

И снова кассета восполняет стертое из памяти.

— В Ливане покоя нет, — говорит Александра Гавриловна заботливо и вздыхает.

Она показывает на группку мальчишек у доски:

— Ребята, скажите, чем они от вас отличаются?

Общее молчание.

— Красные галстуки! — звонкий голосок.

Камера наезжает на дальний угол.

— Встань, мальчик. Что ты заметил, мальчик?

Стою, тревожный.

— На них красные галстуки…

Говорю, зная, что на мне красного галстука не будет, папа не позволит. Зачем говорю? Как шпион, с первых минут советской школы внедряюсь в систему? Или за меня говорит внезапный порыв — оттолкнуться от домашних и примкнуть ко всем? Или я просто цепко вижу и не удержался отозваться первым?

— Как тебя зовут?

— Сережа.

— Как твоя фамилия?

— Шаргунов.

Учительница слегка меняется в лице, мутнеет. Она-то знает, кто чей ребенок в этом классе.

Я полюблю эту учительницу, и она меня начнет опекать, выяснив, что пишу и читаю быстрее и лучше всех остальных. “Золотая голова, — будет протяжно говорить Александра Гавриловна, расхаживая у доски, — Сережа, ты очень похож на Сережу Горшкова. Был у меня такой ученик, внук адмирала!”

Она пришла в школу еще в тридцатые. Помню: рассказывая о войне, уважительно, отчеркнув паузами, сказала имя: “Сталин”, и послышалось эхо. Сейчас мне стыдно вспомнить, как из класса в класс, все наглее, я перечил проповедям Александры Гавриловны, а она делалась все беспомощнее: перестройка наступала.

В первом классе я еще пересказывал сюжет из хрестоматии про доб­рого Ленина и снегирей или про “общество чистых тарелок”, затеянное Ильичом. Но в третьем классе тянул руку и, встав, издевался над песней “Дубинушка”, которая неслась из включенного учительницей магнитофона, а Ленина обзывал дурными словами под смех класса, из прежних форм и платьев переодевшегося в вольные тряпки. (Кстати, по этому разнотряпью станет отчетливо видно, кто беден, а кто богат.)

В первом классе я еще был послушен. Округлым важным голосом Александра Гавриловна рассказывала нам о том, что мир поделен. Раскрыв увесистую подарочную книгу, показывала фото, на котором колосилось золото нашей пшеницы, и фото Америки, где среди смога под небоскребами сидели чернокожие бездомные. “Россия — день, Америка — ночь”, — так, если кратко, учила учительница.

По утрам веселая делегация пионерок пела нам песни о революции и Гражданской. Их предводительница, счастливая и щекастая, возгласила заливисто: “А царь только спал на перине и ел пряники!”

Еще на урок вводили гордость школы — старшеклассника-поэта, похожего на помесь Пьеро и Дуремара. Вероятно, он шел на золотую медаль. У него был простудный, в нос, голос, нос вислый, лицо бледное. Он покачивал головой вместе с длинными локонами и гудел: “Умер Ленин, умер Ленин, умер Ленин…”

На уроках музыки почти все мальчишки омерзительно бесчинствовали, хрюкали и сползали со стульев, отчего-то чувствуя дозволенность. Вела музыку нервная глазастая женщина с черным каре. Как тут не станешь нервной! Я почему-то жутко ее жалел, даже снилась она мне, и просыпался со слезами. На ее уроках я был всех лучше, тише и музыкальнее. Через три года она умерла. От рака горла.