Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2009)

• Название: Новый Мир ( № 2 2009)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

“Болото обладало невероятной, почти колдовской жизненной силой. Всюду, под кочками, в рябом мелколесье, в сабельных зарослях камыша, таились птичьи гнезда, от нежных, как пяльцы с вышивкой, гнездышек лугового конька до тазов с нарубленной гнилью, принадлежавших журавлям; яйца, большие и крошечные, напоминали цветом местную зеленовато-бурую яшму. Весной и летом болото цвело пуховым дурманным багульником, желтыми, плававшими в черно-золотой воде шапками калужницы, мелкими незабудками, пускавшими по топям длинные яркие просини”.

Аналогия с Макондо напрашивается, и не зря. Магический (он же мифологический) реализм, укорененный в народной мифологической традиции и давший столько интересных литературных побегов во второй половине ХХ века, в России возможен, но скорее латиноамериканского, нежели европейского образца. Не столько монокультура, сколько столкновение культур в их сложном взаимодействии. В отличие от, скажем, артурианского мифа Запада, это литература фронтира, мифология фронтира. В этом смысле экзотически-уральские “Сестры Черепановы” Славниковой близки ее же “2017” (или “Сердцу Пармы” и “Золоту бунта” Алексея Иванова). Иное дело, что пересадка этномифа со своей родной почвы на почву общекультурную требует иного темпа, иной детализации и — главное — иного прозаического объема. В рассказе, давшем наименование сборнику, образ шаманки, “кривой и черной ветви, привитой к семейному древу в результате гулаговской любви”, занесенной в Москву ветром новых времен, мог бы породить гораздо больше интересных и сильных коллизий, не будь автор насильственно ограничен рамками формата.

Формат вообще штука лукавая. Вроде и редактор — не строгий учитель, и авторы — не зубрилы-отличники, но сам формат глянцевого журнала требует соблюдения правил игры: если не хеппи-энда, то хотя бы намека на него, а также некоей неуловимой, неопределенной, но гламурности. А гламурность и смердящие общественные язвы как-то не состыкуются, зато парадоксальным образом провоцируют появление блестящего и злого “Восьмого шара”, где финансисты и директора, загримировавшись под бомжей, занимаются новым видом экстрима, собирая — кто больше! — бутылки на площади трех вокзалов. Фельетон, однако, с идеей: по замыслу загадочного Хазарина, стоящего за этим “даун-шифтингом”, именно так — методом глубокого погружения — воспитывается новый лидер будущей России.

Новая российская мифология — во многом созданная усилиями той же Славниковой — вся построена на предположении о наличии хрупкого моста между реальным и нереальным. А железная дорога как воплощенная скрепа России плюс порожденное этой дорогой мифологическое начало способны дать некий обобщенный образ, программный текст, которым в данном сборнике, несомненно, стал рассказ “Вещество”.

Катастрофа, грозящая уничтожением всей Средней России, здесь вызвана, с одной стороны, абсурдизмом гиперсекретности, когда представители военно-промышленного комплекса перегоняют по железной дороге до того глубоко засекреченный, что даже и неохраняемый груз; с другой — роковым стечением обстоятельств: свинцовые чушки, перевозимые в соседнем вагоне, и есть тот недостающий катализатор, превращающий безобидный груз в смертельное вещество . Россия, однако, спасается — свинцовые чушки, оказывается, давно украдены и подменены мешками с песком. В действие вступает “человеческий фактор”, типично российский (“Воруют!”), нелепый, наложившийся на самопожертвование одних, раздолбайство других и упертый местный патриотизм третьих — население обреченных городов эвакуироваться отказывается.

“А знаете, почему Россия богохранимая страна?” — спрашивает секретный разработчик вещества , неведомо для себя избежавший смерти-возмездия от руки полковника МЧС, чей родной город попал в зону заражения. “Потому что кроме Бога хранить Россию совершенно некому”.

Проект журнала “Саквояж СВ”, насколько я знаю, продолжается, но, как и всякий такого рода проект, рано или поздно должен будет завершиться и, возможно, увенчаться антологией железнодорожного рассказа — заодно способной послужить некоей литературной энциклопедией “новой российской мифологии”. И начало такому своду уже положено.

Мария ГАЛИНА

Флейта

ФЛЕЙТА

 

Геннадий Айг и. Стихотворения. Комментированное издание. Сборник. Составление Г. М. Натапова. М., «Радуга», 2008, 424 стр.

 

Сон: дорога в поле

зачем тебе — почти не существующему

искать другого —

праха не имеющего?.. —

что от дороги примешь? тень ее

содержит что-то…

пищу неземную:

не там она… тебе не обнаружить

следов того —

кто раньше посетил…

1967

 

«Сон — это у меня такой жанр, жанр особого подхода — настороженного, самоуглубленного. Ты начеку и очень внимательно ждешь, что там — в поле — сейчас откроется», «„Увещевательный” разговор автора адресован здесь ко сну, ищущему дорогу в поле».

Очень типичное, я бы даже сказал, репрезентативное, стихотворение Геннадия Айги (1934 — 2006). Ритмикой, оригинальным разбиением на строфы, акцентирующим смысл и ритм (ритм и смысл?), своеобразной пунктуацией, образным строем, медитативной углубленностью, даже названием. На мой вкус одно из лучших. Завораживающее. И фрагмент комментария Ксении Атаровой, принципиально построенный здесь, равно как и в других случаях, как самокомментарий поэта с минимальными пояснениями, скажем, «„Увещевательный” разговор» взят из эссе «Сон-и-Поэзия», входящего в корпус книги.

Первое посмертное издание. Самое из всех изящное. Для «Радуги» изящество — норма, но это — из лучших.

Первое и единственное издание, где на равных представлены поэзия и эссеистика (хотя на обложке значится только «стихотворения»).

Первое и единственное (пока) комментированное.

Айги остался бы доволен.

«Сна» — прямо и непосредственно названного в тексте — нет: дорога есть, сна нет, только в названии — своего рода авторская ремарка. Прием, постоянно используемый Рильке. Не могу определенно утверждать, что речь идет здесь о влиянии, но совпадение в глаза бросается. Айги не владел немецким, но знал Рильке в переводах еще в юности и высоко ценил. В середине 50-х любовь к Рильке в России была уделом очень немногих. «В наших встречах с Б. Л. всегда, как воздух, как свет, присутствовал Рильке» (из воспоминаний о Пастернаке, вошедших в книгу). Айги связывали тесные дружеские отношения с одним из лучших переводчиков Рильке — Константином Богатыревым.

Забудем о названии стихотворения, об авторском пояснении — в таком случае надо обладать большим воображением, чтобы пойти по указанному ими пути.

К кому обращение? К самому себе? Зачем тебе, почти не существующему? Ко мне? К вам? Во всяком случае — к созерцателю с тонкой внутренней организацией, с ощущением зыбкости границы между сном и явью, между существованием и не-существованием.

Увещевание ко сну. Оказывается. Сон как самостоятельное существо, как объект увещевания отделился от видящего его, стал собеседником. Но ведь мы вправе понять по-другому, не так ли? — поэзия Айги семантически пластична, ни на чем не настаивает, легко соглашается с читателем. Если у читателя есть что предложить.

Бесконечно печальный сон, даже отчаянный, ищет то интимно дорогое, важное, что не существует уже въяве, во всяком случае в реальности спящего, но хотя бы оставалось доселе во сне, отпечаталось, казалось, навсегда — и вот и следа не осталось, разве что тень. Такой ночной кошмар. Но, художественно гармонизированный, перестает быть кошмаром. Тень дороги, в реальности (что есть реальность?) тени не имущей, причем дороги несуществующей, даже сложнее, может быть, где-то и продолжающей существовать, может быть, нет, но ушедшей из жизни и вот уже, к ужасу сновидца, покинувшей и сон, вещь и тень ее разведены — очень в духе Айги.

Поразительно бедная система образов. Я сейчас не о «Сне» — о поэзии Айги в целом. Уникальная по бедности в русской литературе. Легко считать: сон, поле, тишина, снег, дорога, ночь, детство, ну еще несколько. Из стихотворения в стихо­творение. Из стихотворения в стихотворение. С самого начала. Вот как был в детстве заворожен. И до конца. Пленен полем, дорогой, снегом — на всю жизнь. Знал их центральность, главность. На периферию, где цветет множественность, — никогда не заглядывал, нужды не было. У Льва Шестова по существу всю жизнь длился роман с одной идеей. Гарринча прославился одним техническим приемом (это рядом с разнообразнейшим Пеле), защитники знали его прекрасно — все равно лили слезы бессилия. Количество само по себе нейтрально к качеству. Проблема в том, что художник с ним делает. Ограниченное число «сущностей» — проявление медитативной поэтики. О многом печешься? Единое на потребу. Простой словарь — количественно бедный, и слова простые. Говорю не как исследователь — как читатель, по общему ощущению. Но это только в поэзии — в эссеистике словарь резко расширяется.