Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2008)

• Название: Новый Мир ( № 2 2008)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Один православный священник, которому я описывала свои монастырские впечатления, назвал это “православным хамством”. Я сначала возмутилась его определением как слишком простым объяснением, но потом поняла, что не так-то оно и просто, если это хамство — специфически православное .

Вспоминаю, как пришла в церковь Saint-Leu et Saint-Gilles в Париже, чтобы приложиться к мощам святой Елены. Шла месса, народу было немного, все сидели в несколько рядов, и мне сразу начали передавать нужные листочки с молитвами, улыбаясь, словно доброму другу, вернувшемуся издалека. И когда я перекрестилась совсем не так, как крестились все вокруг, они заулыбались еще более нежно и понимающе — и через несколько минут ко мне подошла одна из сестер церковной общины и прошептала на ухо: “Вы здесь, наверное, ради мощей святой Елены?” — “Да”. — “Пойдемте, я вас провожу. Откуда вы?” — “Из Москвы”. — “Из России? Я вам принесу проспект по-русски. У нас иногда служат ваши”. Она привела меня в крипту, все показала и оставила одну, чтобы я могла общаться со святыней так, как принято у православных, объяснив, где ее найти, когда я буду уходить, чтобы она могла вновь запереть крипту.

Или в Нотр-Дам де Пари при поклонении Терновому Венцу, где рыцари Гроба Господня, хранители Венца, обеспечивающие порядок при выносе реликвии, казались ангелами-хранителями для всех собравшихся, учтивыми и предупредительными, не стражами — но проводниками к величайшей христианской святыне. Все было чинно — и очень почтительно по отношению к каждому. А народу, право, было немало. Католики терпеливо ждали земно кланяющихся православных. А перед Тихвинской земный поклон сотворить было никак не успеть.

Получается, что мы очень чтим святыни, но совсем не чтим поклоняющихся им. А ведь это мистически невозможно. Святыня — это место встречи Духа Святого с душой человеческой, Жениха с невестой избранной, какова каждая душа, пришедшая на встречу. И если мы оказались при святыне, то мы не стражи ее, а друзья Жениха, которым доверяется привести к Нему невесту. Мы не царские приближенные, гонящие от пресветлых очей надоедливых холопов, а свадебные служки, приставленные к госпоже — душе каждого подходящего. Почему мы думаем, что наша непочтительность к невесте безразлична Жениху?..

Лишенные навязчивой воспитательности католического искусства, где Мадонна может смотреть на нас любым Ликом, где Христос вновь и вновь распинается во всех временах, соответственно которым меняются одежды и лица окружающих Его и каждый может обнаружить картину, где распинают Господа его современники и соотечественники, мы не привыкли воспринимать евангельскую историю как длящуюся, как воспроизводящуюся во времени и в каждой человеческой жизни. Мы не привыкли видеть в лице человеческом Лик Господень. Не привыкли в пугающей степени: за трапезой с иеромонахами монастыря один из них, в ответ на мои слова о том, что в каждом лице человеческом наша задача — увидеть Лик Господень, честно и резко сказал: “Я вот тут, среди присутствующих, ни в ком Бога не вижу”. А ведь там был и любимый и почитаемый им игумен. Оно конечно, это свойство глаза человеческого, иеромонах этот — веселый, умный, хозяйственный, заботливый о нуждах всякого в монастыре и о нуждах монастыря в целом, молодой еще человек, между прочим — основной сейчас принимающий исповедь священник монастырского храма, — так про себя и сказал: “У меня глаз дурное в человеке видит”. Но, думалось мне, не забота ли монастыря — настраивать глаз? И не пора ли нам осознать наш “нацеленный на дурное глаз” как серьезную проблему православного христианства?

Игумен А. — настоятель монастырского храма, истинный создатель монастыря и истинный его управитель, сокровище монастыря и его живая легенда — воистину друг Жениха. Иногда кажется, что он помнит имена всех, хоть раз побывавших в обители, а таких уже — тысячи. Он вдохновитель огромного монастырского строительства, глава и управитель монастырского хозяйства. Этот глава и управитель зимой встает в 4 часа утра, чтобы помочь убраться в огромном монастырском птичнике… Здесь вообще все работают с утра до поздней ночи — развернутое строительство требует огромных средств. Но это не значит, что приложение сил ограничивается заботой о насущном. В монастыре, например, кроме кур, индюшек, уток — фазаны и павлины. Отец А. мечтает об оленях и страусах. Вообще, кажется, что он хочет создать из попавшего в его руки клочка земли — рай Господень…

Отец А. вдохновитель и еще одного монастырского начинания, того, которое и делает сейчас этот монастырь особенным, да и, пожалуй, чем-то небывалым в истории монашества: в монастыре выхаживаются и воспитываются брошенные дети, главным образом девочки, — те, кого нашли на помойках, те, от кого отказались матери из-за страшного диагноза, те, чьи родители находятся в местах заключения. Эти девочки живут не в приюте при монастыре — нет, каждая из них имеет маму-монахиню и проживает вместе с ней в келье. Иногда у одной мамы — две или три разновозрастные дочери. Работает детский садик, где дети находятся днем, когда мамы на послушаниях, второй год, как организовано обучение при монастыре для 1-го, 2-го и 3-го классов. Старшие девочки ходят в сельскую школу.

“Вы матери — так и будьте матерями”, — вроде бы сказал отец А., привезя в монастырь первых детей. И еще вроде: “Вы аборты делали — так вот растите, вместо загубленных”. Звучит сильно, и с ходу хочется похвалить, восхититься начинанием, но, однако, приходит в голову и та мысль, что, вступая в монастырь, становясь монахиней, превращаясь в монахиню — а это ведь не смена социального статуса, это онтологическое изменение человека, когда он из половинки, предполагающей наличие пола, половую принадлежность, становится целым, целостным — “единицей”, что и означает слово “монах” (вот, кстати, из богословия девочек-воспитанниц шести-семи лет (они все там — замечательные богословы!): девочки входят на территорию святого источника, что при монастыре, и рассуждают между собой, в какую купальню им идти: “Нам в женскую, потому что, когда мы вырастем, мы будем женщинами. — Ты что! Мы будем монахинями! …А ты что, хочешь быть женщиной?..”), — так вот, думается, что, превращаясь в монахиню, женщина вовсе не имеет при этом в виду немедленно завести собственных детей. Для этого существуют другие пути в жизни. Здесь же, придя, чтобы стать невестой Христовой и молитвенницей за мир, она вдруг — в плохие свои минуты — оказывается психологически в положении матери-одиночки, менее всего будучи к этому подготовленной. Вот сценка. Внезапно повернуло с тепла на сырость, промозглость и холод. Девочка семи лет приходит в класс, одетая в шубку и летние туфельки, чуть не сандалики. Учительница после уроков спрашивает маму-монахиню: что случилось, что девочка так странно одета? “У нее нет осенней обуви, а у меня нет денег, чтобы ей купить”. И дальше что-то вроде того, что, мол, если ты такая добрая — то и купи ей обувь… Соответствующая обувь нашлась бы (и немедленно нашлась) в монастыре, но у матери Е. психологически не было сил ни к кому обратиться по этому поводу. Это очевидный и типичный комплекс матери-одиночки: “Я с моим ребенком никому не нужна. Я сама для него все сделаю”. А если сделать уже не оказывается ни сил, ни средств — то: “Не лезьте с вашими дурацкими наставлениями, раз вы нам все равно не поможете”. Этот комплекс, казалось бы, в монастыре никак не оправдан — но вот присутствует же…

Живя в келье, а не в приюте, находясь, в силу своего статуса не воспитанниц, а “монашьих дочерей”, в самой гуще монастырской жизни, дети оказываются не только гораздо радикальнее включены в эту самую монастырскую жизнь, в ее порядок и систему ценностей, но и гораздо радикальнее выключены из мирской. Между тем предполагается, что быть девочке “монахиней или женщиной”, оставаться ли ей в монастыре или идти в мир, — она сама решит, когда достигнет соответствующего возраста. Монастырь, между прочим, сберегает деньги тех детей, кому государство выплачивает пособия, на их сберкнижках — именно на этот случай: если они, повзрослев, захотят выйти из монастыря, так чтобы вышли не с пустыми руками. И тут тоже в голове встает целый ряд вопросов. И прежде всего — а насколько девочка будет готова реально выбрать и, в случае выбора мира, насколько она будет готова жить в миру? Тем более в том современном мире, где люди, в соответствии со старым пророчеством: в конце времен монахи будут как мирские, а мирские — как демоны (и кстати: глядя на этот монастырский опыт удочерения порожденных и извергнутых из себя миром детей, невольно думаешь — ну да, вот они и пришли, эти последние времена, мы-то думали, читая пророчество, что монахи так испортятся, что будут как мирские, а оказалось, что мир вынудил монастырь взять на себя несвойственные ему функции, демонически отказавшись от своих прямых обязанностей, сделав “незапланированных” детей всего лишь побочным продуктом своего темного “эроса”), — так вот, насколько девочка будет готова жить в мире, где люди, в соответствии с этим пророчеством, и правда слишком часто напоминают демонов, порой даже не подозревая об этом… А ведь среди девочек есть такие, кому этот выбор предстоит. (Вот, кстати, пример настройки — и даже перестройки — детского глаза монастырем, в результате чего этому глазу вдруг становится очевиден наш повседневный демонизм. Девочки восьми лет и старше поехали в Москву на экскурсию. Настя (умница и красавица восьми лет, в четыре года забытая мамой на помойке после того, как помогла ей оттащить туда труп убитого ею сожителя, мама теперь — в местах заключения, Настя ее ждет; ее монахиня-мама наслушалась поначалу от четырехлетней дочери такого, о чем не подозревала, дожив до своих шестидесяти), — Настя идет по Тверской, смотрит в витрины магазинов, видит манекены и, пораженная, застывает: “Господи, сколько идолов-то понаставили!”)