Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2008)

• Название: Новый Мир ( № 2 2008)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

— Войди же в наш круг, Сизов Елисей, — торжественно провозгласил терапевт. — Ты всласть постранствовал и помужествовал. Ты заслужил жизнь на Итаке. Если б ты только мог сейчас видеть, как молодеет твое лицо и как разглаживаются морщины.

Виталий пропел, словно дал присягу:

— Мы клятвы предков не забудем. Мы сбережем наш отчий дом. И вечно счастливы мы будем на нашем острове родном.

— Спустите лодку, натяните парус, — почти беззвучно шепнул Сизов.

Никто не услышал этого шелеста. Пение набирало силу, будто хотело собой заполнить все присмиревшее пространство, будто оно боялось оставить этот затерянный странный остров наедине с его тишиной. Кончалось двадцать второе столетие.

Хор благодарно и звучно пел:

— И жить мы будем в доме том на нашем острове родном.

Однако по необъяснимой причине любимая итакийская песнь звучала на этот раз необычно — в ее столь знакомой с детства мелодии с каждою новой пропетой нотой все явственней, все отчетливей слышался давно позабытый походный марш.

Август 2007.

Шерстяные рельсы

Караулов Игорь Александрович родился в 1966 году в Москве. Окончил географический факультет МГУ, работает переводчиком. Автор двух сборников стихов. В “Новом мире” печатается впервые.

 

Просыпается

У женщины в ушах барабанит поезд,

капли падают, в воздухе стекленеют.

В новый день она еще не рождалась,

но уже тревожно сжимаются мышцы ночи.

Но уже внизу елозят мусоровозы,

гремит кандалами свободная Африка,

царь въезжает в Аддис-Абебу,

желтые листья мостят дорогу.

Губы празднуют, бабочки пламенеют.

Губы празднуют: можно кричать отдельно,

отлететь от тела, вернуться к другому телу,

выбрать васильковые вместо карих.

Гремит кандалами свободный Таджикистан,

царь въезжает в столицу неба.

В его свите находится дирижер,

он говорит: сегодня начнем со струнных.

В шахте лифта натягиваются струны,

воробьи вступают нотами врассыпную,

неустанные подхватывают гуляки.

Уже никуда не денешься от движенья.

Первая скрипка — будильник, вторая — чайник.

Смотрит в зеркало: губы где-то еще летают.

Вместо них голубеет ломтик чужого неба.

Цветок помады в пальцах пламенеет.

 

*     *

  *

У околицы птички небесные фьють,

алкоголики водку дешевую пьють.

Прилетит шевроле о пяти сефирот,

на скрипучую дачу тебя заберет.

Там еловые длинные шишки Фуко

над кустами крушины парят нелегко

и кидают на хвою грибы-головни

переросшие дети из дальней родни.

 

Книжка с картинками

А как играли? Флейта-то двойная!

Мне дерева к губам не поднести.

Куда подуть и где зажать, не знаю.

Нет, у меня этруски не в чести.

У них такая узкая Афина

и нос драконьим зубом изо лба.

Хочу я римлянина видеть, гражданина.

Не приживала, не раба.

Он лопоух, и под горшок, и в тоге.

Смотрелся лучше бы в компании друзей.

Но он один, и в камне вязнут ноги.

Камнями нынче полон колизей.

А в термах камни парятся на лавке,

и каменную воду льют,

и в бричках каменных по городу снуют,

и каменные выдают друг другу справки.

Что из камней воздвигли Аврааму?

Я промолчу, я лучше бы не смог.

Кто на булыжник натянул панаму?

Наверное, японский полубог.

А между тем глаза кричат с востока

и словно стрелы кости лучевые

осыпали и портик, и фасад.

Мы едем в гости кочевые,

нам опозданья не простят.

 

Дуализм

dir/

Мы долгое эхо друг друга,

дорога из Карса в Арзрум.

Хурджины, набитые туго,

и старый ишак-тугодум.

Мы тесно стоящие горы:

стираем отроги в песок,

ступая, как горе-танцоры,

подошвой на милый носок.

Но чаще, и чаще гораздо:

как в терцию ветер поет,

владениям Ахурамазды

печальный ведя пересчет.

Где века орудуют клещи

и дня оглушает тамтам,

мы заговор вещи и вещи,

и славно, что ищут не там.

Вот бабочка, вот можжевельник.

Всему соответствие есть.

Но кто здесь друг другу подельник,

халдеям и тем не прочесть.

Еще хорошо на прилавке,

где школьники в тысячу глаз.

Значки, переводки, булавки

вовеки не выдадут нас.

 

*     *

  *

А сами мы не местные,

науке неизвестные

диковинные виды.

Не счесть наши обиды.

Стоит между планетами

отцепленный вагон.

Не жалуют монетами,

но и не гонят вон.

 

*     *

  *

Солнце опускается вверх тормашками,

кажет на миру обезьяний зад.

Заигрался дворник метлой с бумажками,

неурочной смене порывисто рад.

Силуэтом дворника, серее серого,

разом загорожены Икея и Ашан.

Ждем из Типерери — теперь с Перервы —

поезд муравьиных рыжих партизан.

Для того и рельсы по небу проложены,

шерстяные рельсы, на ять руно.

Раньше бы уселись на ядра, но

ядра переплавлены, пушки уничтожены.

Два рассказа

Ремизов Виктор Владимирович родился в 1958 году в Саратове. Окончил филологический факультет МГУ. Живет в Москве.

 

Как распилить тополь…

Тополь упал ночью. Гром грохотал. Дождь лил как из ведра, а ветер метался по саду, терзал что-то на крыше и рвался в старые окна. Баба Ксения как раз стояла на коленях под иконами. Трепетали язычки лампадок в темноте.

И тут полыхнуло мертвенным светом в окно, лики святых на миг исчезли, и что-то огромное затрещало в саду и двинулось к ней, круша все на своем пути. Баба Ксения вздрогнула, а губы сами собой, сбившись с молитвы, зашептали: “Прости, Господи, меня, грешную!”

Не попал тополь на дом. Наискось, в сад рухнул. Угол только задел и ветками содрал рубероид с края крыши. Но забор у старухи повалил, по пути сломал две старые яблони и вишню и еще до соседей дотянулся вершиной.

Баба Ксения, сколько ее помнили, загнутая совершенным крючком от самой поясницы, так загнутая, что и разговаривать могла только повернув голову набок и глядя снизу, как бы извиняясь, что с ней так неудобно, горбилась возле лежащего дерева в хмурых утренних сумерках. Весь угол сада был разворочен — не узнать.

Глаза ее, однако, осматривали тополь спокойно, даже казалось, что она и жалеет его. Еще зеленого и мокрого после дождя, но умирающего. Она попыталась отодвинуть толстую ветку от пышной клумбы с георгинами, но не смогла и заковыляла в сарай.

Ей было уже хорошо за восемьдесят, но она никогда не пользовалась палочкой, ходила как горбунья, хотя горбуньей не была, размахивая перед собой руками, которые казались слишком длинными, а если что-то надо было нести — несла сзади на пояснице. Обхватив двумя руками. Со стороны это было очень странно — крючковатая бабка с тяжелой авоськой на заду, — и люди, не знавшие ее, иногда пытались помочь, взять у нее ношу, но она всегда отказывалась. Останавливалась, благодарила, улыбалась, будто бы радуясь чему-то, и шла дальше. Почему отказывалась — было не совсем понятно. Кто-то уверял, что она староверка, а им нельзя общаться с обычными, другие — потому, мол, что в лагерях сидела двадцать лет и никому больше не верит. В этом, наверное, была правда, но почему-то тот, кто предлагал помощь, потом долго стоял и глядел ей вслед. Вспоминая ее мягкую, не совсем вроде и уместную улыбку.