Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2007)

• Название: Новый Мир ( № 7 2007)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Стансы постом

1

Завербована вербой

в соучастницы чуда,

потихоньку от неба

поцелую Иуду.

2

Скоро, добрые люди,

мы заплатим за праздник

соучастия в чуде

соучастием в казни.

3

Йог, юродивый, дервиш,

всем творящим товарищ,

с Богом в веришь не веришь

не играй — проиграешь.

Каждое четверостишие само по себе превосходно. Хотя между собой они логически связаны плохо. Если вообще как-то связаны. Но мы ведь помним, что речь идет о логике своеобразной, на обычную Павлова особо и не претендует. Мне здесь интересно другое — “поцелую Иуду”. Никуда ведь не денешься от известного понятия, выражаемого словосочетанием “поцелуй Иуды”. Поцелуй, который, по сути, и составил главную основу предательства. Вполне допускаю, что Иуда был симпатичным малым. И в него можно было влюбиться. Что же получается? За любовь и предать можно? Поцеловать предателя — предательство? Или отпущение греха? “Сегодня любить и предать — одно и то же”.

В общем, круг замыкается довольно своеобразно, хотя и закономерно. Триединство плоти рождает некое особое право — право женщины. Женщина неподсудна, нет на нее никакого суда, никакого общего закона. Есть закон, выведенный для самой себя Верой Павловой. Мы в данном случае — вне закона. И еще неизвестно, кто прав.

Вере Павловой можно быть благодарным хотя бы за то, что дикой эпохе культа тела (скорее, живота) она противопоставила культ женского тела. Эпохе маловразумительной этики (или антиэтики) — этику сосуществования с самой собой и в самой себе. По нашим временам — достижение немалое. Поскольку других-то нет.

В поезде, конечно, как всегда, — бессонница. Все спят — я гуляю. Из тамбура в тамбур. А закрою глаза — все мне видится та странная выбритая собака. С чего бы это? Бр-р-р!

Ефим Бершин.

 

1 За книги 2006 года “Ручная кладь” и “Письма в соседнюю комнату. Тысяча и одно объяснение в любви” (“АСТ”; “АСТ Москва”) Вере Павловой в прошлом году была присуждена поэтическая премия “Anthologia”. (Примеч. ред.)

2 Ср.: “Так каждый из вас да любит свою жену, как самого себя; а жена да боится своего мужа” (Еф. 5: 33); ср. также: Быт. 2: 24. (Примеч. ред.)

Дух тяжести и стихия огня

Макс Фриш. Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brule. Перевод с немецкого

Сергея Ромашко. М., “Текст”, 2007, 301 стр.

На всех известных мне фотографиях Макс Фриш — немолодой моложавый господин в очках и с трубкой в зубах или в руке, с выражением чуть удивленного веселого любопытства на полном лице. Умеренный гедонист, знающий толк в жизни скептик, изящный парадоксалист? Впечатление это обманчиво и применительно к зрелым или преклонным годам писателя, проницательного критика буржуазной цивилизации и западного “чувства жизни”, тонко анализировавшего потаенные импульсы и глубины европейской “псише” в ее персоналистских и массовых изводах. Но ведь был и он юн, как всякий человек. И эта небольшая книжка (французская часть названия означает “Люблю то, что меня обжигает”), выпущенная издательством “Текст” вдогонку четырехтомному собранию сочинений и множеству других публикаций Фриша на русском языке, — плод и итог юности знаменитого швейцарского писателя. Этим романом Фриш, тогда неприкаянный, мятущийся и мечущийся по жизни, пересек свою “теневую черту”, о которой писал Джозеф Конрад...

Впрочем, проза эта — совсем не юношеская по своей фактуре. Скорее она удивляет глубиной и зрелостью суждений, уверенностью повествовательного маневра, а главное — концентрированным присутствием в ней главных тем и мотивов, сопровождавших Фриша на протяжении всей его творческой жизни. То, что этот дебютный роман (еще более ранние и малоудачные повести не в счет) прочитывается нами сейчас, спустя много лет после знакомства с основным корпусом произведений автора, остраняет и просто переворачивает хронологическую перспективу восприятия. Все время хочется сказать: “Здесь мы снова встречаемся...”, тогда как нужно: “Здесь Фриш впервые...”

И действительно, здесь Фриш впервые погружается в родную для него стихию: в изображение и исследование многодонности, многобобразности человеческого бытия, отливающегося в определенные и в то же время текучие, изменчивые личностные “проекты”. С комбинаторным анализом этих проектов, их столкновениями и трансформациями мы будем снова и снова встречаться в романах, пьесах, дневниковой эссеистике писателя.

В “Тяжелых людях…” Фриш уже довольно уверенно отрабатывает свой изобразительно-повествовательный метод, примеряет подходящие инструменты, словно нож по кисти или косу по плечу. Полдюжины персонажей, главных и более “служебных”, заполняют тесное пространство романа и расчерчивают его траекториями своих судеб. Рисунок при этом возникает почти геометрический, но не холодно-абстрактный, а окрашенный неподдельным авторским волнением, сопереживанием и эмоциональной увлеченностью судьбами героев.

В центре повествования — образ Райнхарта, человека анархического склада, порывистого, остро восприимчивого к красоте текучего мира. Райнхарт отказывается мириться с законченностью, устойчивостью жизни и принимать собственную личность как данность. Став художником, испытав радость и освобождающую спонтанность творчества, он позже разочаровывается в своих способностях и в богемном образе жизни, пытается выстроить другие варианты самореализации.

Вокруг него люди, связанные с ним сюжетно и точно так же незаконченные, взыскующие и испытующие. Независимая, во многом непоследовательная Ивонна, обладающая раздражающим и притягивающим даром ясновидения (она-то и угадывает в Райнхарте художника), слишком глубоко чувствующая других, чтобы мириться с ними, с их довольством, самоуверенностью или слабостью. Хинкельман, человек, погруженный в науку с ее логичностью и призрачной несомненностью, терпящий крушение при столкновении с реальной, неупорядоченной жизнью в лице Ивонны. Ивонна, ставшая женой Хинкельмана, оставляет его, убедившись, что тот не отвечает ее представлениям о мужской надежности и ответственности.

А рядом — Гортензия, девушка из патрицианской семьи, разжигающая в себе бунт против устоев и ценностей своего сословия, разрывающаяся между сознательным стремлением к свободе и авантюре (воплощениями которых становится для нее Райнхарт) и унаследованной тягой к нормальной, прочной и естественной жизни. Гортензию влечет и отталкивает ее строгий отец, полковник, возводящий порядок, дисциплину, умение повелевать и подчиняться в принцип и доблесть, убежденный в том, что смысл и значение человеческая жизнь обретает не сама по себе, а лишь как звено в цепи поколений, выкованной традицией. Будущий муж Гортензии Амман — молодой офицер, чопорный, скованный условностями и предрассудками. Впоследствии он заново обретает себя в профессии архитектора, в радости конкретного созидания, преодолевающего сопротивление материала — строительного и жизненного.

Сквозная сюжетная магистраль — трагические трансформации личности Райнхарта, его избавление от иллюзий, открытие правды о своем (сомнительном) происхождении и финальное крушение — лишь номинально организует повествование, пробиваясь сквозь сложный персоналистский узор и насыщенную рефлексию романа.

Ибо главное для Фриша здесь, как и впоследствии, не композиционная стройность и законченность, не “лепка образов”, даже не психологическая достоверность. Главное — экспрессивное обнаружение жизненных “модусов”, способов ориентации человека в действительности, укоренения в ней или бунта против нее. Набор этих модусов конечен, каждый человек влечется к наиболее ему соприродному, в соответствии с объективными данностями — характером, темпераментом, возрастом, социальной принадлежностью, гендерными характеристиками, идеологическими наклонениями. Но присутствуют в его выборе и глубоко интимный порыв, спонтанный, не поддающийся рационализации, и сомнение, и раскаяние.

Экзистенциальные модусы, утверждает Фриш, не соседствуют мирно и рядоположно, как товары на полке супермаркета, но вступают в соперничество за души людей, сталкиваясь и отрицая друг друга. Человек блуждает и разрывается между антиномиями, мечется между жизненными коллизиями, словно на минном поле. Что предпочесть: созерцательность, упоение творчеством — или нацеленность на жизненный успех? бесшабашную свободу, раскованность — или практическое жизнестроительство? отрицание всяких внешних установлений, верность импульсам собственной натуры — или приятие жизненного порядка и рутины с вытекающими из них обязанностями, ограничениями и ответственностью? В каждом из вариантов есть своя привлекательность и ценность.