Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2009)

• Название: Новый Мир ( № 6 2009)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

В работе замысел изменится до неузнаваемости. Я себя знаю.

Но если бы так же знать и других! Не угадывать на ощупь, тычась в потемки, — но знать твердо, положительно: знать не чужие мысли (это закрыто и свято), но хотя бы причины поступков; знать, почему человек делает то-то и то-то, а не подставлять на место его души свою — заведомо иную; не “выдумывать психологию”, но познавать, как и сам ты познан; быть уверенным в том, что понимаешь другого, а не блуждаешь по тобой же выстроенному лабиринту! Одно непредвиденное событие, и рушится вся постройка, и ты снова в мире, законов которого не знаешь, и на тебя смотрят из-за деревьев чьи-то непроницаемые лица.

Если бы знать, если бы знать...

Ну, это уж из другой оперы.

P. S. Вы интересуетесь участью моих мангустов, что делает честь Вашей доброте.

Пальмовая кошка оказалась неисправима: шипела на всех, ночами пробиралась в спальни и кусала за ноги гостей. В конце концов, не упомню, ее то ли подарили зверинцу, то ли зашиб полотер, которого она цапнула за палец.

Мангуст же оказался милейшим зверем, очень веселым и шустрым, помесью крысы с крокодилом, тигром и обезьяной. Он обожал прыгать по столам и бить посуду — еще в Коломбо выскочил из клетки и разодрал на клочки рукопись моего очерка о Цейлоне. Несчастное человечество навсегда лишилось подробного отчета о моих тропических похождениях, за что мангуст и был прозван Сволочью.

В России он тоже проявил характер: выворачивал цветы из горшков, теребил за бороду отца, в комнатах не оставалось ни одного узелка и свертка, которых бы он не развернул. Я находил его в ящиках стола и в чемоданах, а еще Сволочь то и дело пытался сбежать — каждый раз строго на юго-восток: удивительное чувство родины. Когда он укусил мамашу за нос, чаша переполнилась, и его отдали в московский зоосад.

Моя сестра навещала его, но, когда справилась о Сволочной судьбе года три спустя, смотрители только развели руками: сбежал. Вполне возможно (знаю я тамошние нравы), что бедняга околел с голоду, а если и сбежал, то сгинул нехорошей смертью... но отчего-то мне кажется, что он преодолел все и за последним перевалом выскочил из плетеной корзины, навьюченной на спину седого яка, спрыгнул на дорогу, отряхнулся, распушил хвост, фыркнул, задрал мордочку и, поймав ветер, побежал вниз, к зеленым долинам и дымчатым холмам.

Сволочь, где ты?

Повесть следует подлинным фактам — от смерти бессрочноотпускного рядового на пароходе “Петербург” до замысла последней чеховской пьесы; я позволил себе лишь опустить наиболее неправдоподобные сведения о пребывании Чехова на Цейлоне. Имеется, однако, и несколько мелких вольностей: стоянка “Петербурга” в Коломбо длилась три дня, а не шесть; “Собака Баскервилей” была опубликована почти двенадцатью годами позже.

Теплее всех времен

Бахыт Кенжеев родился в 1950 году. Окончил химфак МГУ. Поэт, прозаик, эссеист. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе “Антибукер” (2004), “Anthologia” (2005) и “Русская премия” (2009). Стипендиат Канадского совета по делам искусств (2009). Живет в Канаде, США и в Москве.

 

*       *

 *

…легко и мне стареть в возлюбленной стране,

где юный аргонавт выходит на дорогу.

“Не береди меня”, бормочет спящий. “Не

буди меня”, мертвец лепечет Богу,

“и за спиной моею не итожь

грехов моих”. Лечебные агаты

и янтари твердят: “ты тоже приплывешь

на берег щастия, кочевник небогатый”.

Как обветшала ты, провинция моя!

Круты твои мосты, кирпич неплодороден.

“Я тоже человек, — мычит живущий, — я

не виноват, не свят, и Богу не угоден”.

 

*       *

 *

Ночь застыла начеку, сжала кулачок.

Выпью стопку коньячку, лягу на бочок,

пусть услышится сквозь стон: ветер вербу гнет,

мышка серая хвостом весело махнет.

Поворкуй, голубка-кровь, спутница души.

Спросишь: смерть или любовь? Обе хороши.

На обеих спасу нет, обе из глубин

сердца похищают свет и гемоглобин.

Неуютной ли зиме, ветру ли под стать,

обе рвутся в полутьме грешное шептать.

Так и дремлешь — грустен, прост, — надышавшись — ах! —

поздней оторопью звезд в робких небесах.

*       *

 *

Говорю, говоришь? Говорит: говорят.

Извергают из уст стохастический ряд

грамматических форм, как Цветков бы сказал,

заходя, ошарашенный, в кинозал,

где пахучий попкорн с маргарином дают

и винтажное порно показывают

под урчание масс просвещенных. О да,

мы достигли сияющих бездн, господа,

докарабкались до безопасных высот,

над которыми мусор по ветру несет,

и бесплодный, подобный смоковнице, стыд

небеленым холстом над Москвой шелестит.

Ветер, ветер! Безвременный зритель, дурак,

отчего ты летучею кровью набряк?

Для чего напрягаешься? Что ты поешь?

Для кого сочиняешь последнюю ложь…

 

 

*       *

 *

чистая богадельня лучшее что человечество может дать

старикам и старухам телевизор и трубчатая кровать

деве преклонных лет подают на долгожданный обед

чечевичный суп зеленый салат хорошо пропеченный омлет

дева преклонных лет шепчет сквозь дрему богохульственные слова

пальцы ее теплы красные дёсны голы а душа жива

дева преклонных лет прорицает с ветхозаветной тоской

что женская доля немногим лучше мужской

навестить иного больного приятственно — он выздоровеет и тогда

ледяная водка польется как на второй день творения молодая вода

но к деве никто не приходит — ни праведник ни злодей

не принесут ей порочных, безумием пахнущих орхидей

 

 

*       *

 *

Рассказывай, шуми: подвластна гению

смерть; идол вязовый сулит воскресный свет…

Нет, время — лишь свободное падение,

а ствол его — растительный предмет.

Я — вправе возражать, я — многоклеточный,

беспозвоночный, средняя ступень

на лестнице Иакова, избыточной,

как в юности благоуханный день

в Фирсановке (шафранный, синий, розовый!).

Печаль крепка, и наплевать ей, для

чего за озером, за рощею березовой

стелились земляничные поля.

Пьет чай с малиною, трезвея, ангел сумрачный.

Старик твердит “аминь”, юнец — “come on!”.

Простимся ли, проспимся ли — не умничай.

Не уходи. Теплее всех времен —

стремительное, скудное, которому

клянешься в верности, и всхлипываешь с ним,

как будто ночь — безмолвней крыльев ворона —

лежит над нищим городом твоим

 

*       *

 *

Свет выключился. Музыка сломалась.

Ни шерсти под рукой, ни янтаря.

Несметного — а пригодилась малость —

ждал. Восемь спичек, в очередь горя,

высвечивают двери, коридоры

и лестницы, ведущие во тьму.

Вдруг вспоминаю: столько было вздора

волшебного! Ей-богу, самому

не верится. Как ветка Палестины,

я странствовал. От грешных отчих мест

открещивался. Праздновал крестины

неведомого. И грузинский крест

аэроплана, как случайный лучик, —

ночной сверчок в просторной тишине, —

в оскаленных проскальзывая тучах,

был жалобой и родиною мне,

был голосом — вольфрамовой спиралью, —

и тут запнусь, почувствовав: дотла