Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2009)

• Название: Новый Мир ( № 6 2009)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

и в комнате на Добролюбова живут другие, младые и незнакомые, говорящие на том же русском, и все-таки — не на том.

И белая лошадь со мной каждый вечер, мы с нею молчим вдвоем… я тюкаю на ноутбуке, она слушает, кивает, во всем соглашается

и, когда засыпаю, щекочет мне ноздри гривой и трогает лицо языком.

 

 

*       *

 *

привычка все терять

окошко лоб остудит

пронзительней тебя

уже никто не будет

не будет никого

кого бы ни ласкали

и дворник Никанор

не скажет вас искали

 

 

*       *

 *

В магазине “GLAMOUR” напротив районного рынка новый завоз:

джинсы “Версаче” за восемьсот рублей, блузки “Дольче Габбана” за триста.

В распахнутых багажниках веники из-за Камы. Облепиха в майонезных ведерках. Прямо с кузова бывший колхоз

продает курей… А на входе в мясной павильон два слепых гармониста

гармонируют с бабушками, торгующими семечками, за кулек пятерик,

с пенсионером с бэушными кранами, прокладками, ржавыми ключами, разложенными на газетке…

Все так, как будто мы не покидали тот материк,

где ходят не в хозтовары, а на базар, чтоб поменять розетки

или колун, который так нужен (на дворе две машины чурок, а скоро, поди, дожди…).

Вот он, старый, побитый жизнью, стершееся клеймо “1-9-7-9” и цена: “60 копеек”, ложится в ладонь так ладно…

Ветер все так же треплет афиши на стенах рыбного и молочного.

Ну, да — сменились вожди…

Ну, да — парикмахерскую снесли, и в туалет теперь платно:

четыре рубля, по пенсионной книжке — рупь пятьдесят.

Яркогубые девушки в сетчатых чулках стоят поодаль, в сквере рядом

с гостиницей, говорят протяжно: “Мущщина!..”

Раньше я их не видел. То есть — не обращал внимания… Они ходили

в детсад.

А я — к их братьям, слушать, как с шуршащих бобин “Машина”

за тех, кто в море, поет… Возможно, не к братьям — а к матерям. Млел издалека,

по вечерам звонил из автомата за двушку, дышал в мембрану…

И река — как эта девушка, даже и не взглянув — мимо и вдоль городка,

спокойная и равнинная, текла себе прямо.

Она и сейчас течет, когда смотрит на трезвого и не жлоба. Только

расползлась в боках.

Тычет вилкой в беляш, бросает в пакетик, протягивает со сдачей

и устремляет взгляд вдоль и мимо.

Видимо, не похож на трезвого. Или нe жлоба… “Ну, чего зыришь? Иди нах!..”

Я и иду… Цыганки. Балтика трешка. Прима.

Покупаю по твоему списку бакалею с галантереей, Сереге кофе “Гранд”

и “восьмерку” бур,

себе эмпэтришную “Мельницу”. Загружаюсь, выруливаю… Агитки

на заборе, календарики изо всех щелей, шарики в воздухе, ролики в телике:

все хотят в депутаты! Депутаты хотят всё. А город хочет гламур.

Ты хочешь моря,

а я вот — берега…

За тех, кто на берегу, кого не берегу, за тех, кто, держа удар,

комкает платок, вглядывается в горизонт, ждет возвращенья,

я отдал бы голос, и слух, и зренье, и этот напрасный дар!..

Чтоб получить — прощенье.

 

 

*       *

 *

Двадцатое августа. Последняя жара… От трассы вбок четыре километра пыли.

От горизонта до горизонта сады и дома-скворечники, которые построили и забыли.

Ржавые ворота скрипят… из сторожки никто не выходит. Сторож спился, нового не нашли. Вечер, а все равно жара…

Это дитя перестройки: по три сотки на северном склоне, полчаса

от города на электричке и пешком еще полтора.

Папа, мы этот домик рубили в восемьдесят пятом, в ноябре… Шкурили бревна.

В транзисторе шел концерт, посвященный милиции. Первый снежок ложился тонко и ровно.

Вон там был орешник — где остов Катиного сарая зарос малиной

и вишней-дичком.

Ветер метался меж склонами — как будто черт во фраке летал

над оврагом, махая фалдами и смычком.

Корзина ранета-падалицы, два ведра картошки с горошину, корявой

морквы коробка из-под печенья…

Мама, все уже бросили эти сады, брось и ты это мученье!

У отца два инфаркта, нога не ходит… в гору от паровоза — у тебя одышка небось?

Ну, чего улыбаешься виновато? Чего отмалчиваешься? Брось, говорю, брось!..

Я ж не могу вот так, каждую субботу с кошелками, дерьмом, рассадой

по этим холмам мотаться,

а потом отправлять механика на мойку и в ванной от запахов оттираться!

Ну, чего улыбаешься, чего молчишь? Кому оно надо, мам? Скажи, кому?..

Хочешь, возьму вам участок в городе? Только скажи: осенью и возьму!

А мама опять улыбается. Улыбается и молчит… И отец

заводит домкрат под угол: мол, надо менять венец.

Остров Цейлон

Назаренко Михаил Иосифович родился в 1977 году. Закончил Киевский национальный университет им. Тараса Шевченко. Автор сборника повестей и рассказов “Новый Минотавр”. В “Новом мире” печатается впервые. Живет в Киеве.

 

Памяти Бориса Штерна

I

Укутанное парусиной тело погружается в океан, с каждой саженью ускоряя падение. Вода прозрачна, и до залежей глубинной тьмы путь неблизкий; течение сносит мертвеца все дальше от мгновенного взлета кружевной пены, уже затерявшейся среди волн, сквозь белесую зыбь, к неизбежному мраку.

Полосатые рыбешки стаей проплывают мимо, замирают на миг, стрелами несутся прочь и тотчас возвращаются, а следом из голубого сумрака, где за три аршина видно лишь колыхание теней, проявляется тулово акулы. Рыбы-лоцманы, соразмеряя движение с падением бесформенной добычи, указывают путь хищнику, а тот леностно перевертывается на спину и словно бы нехотя открывает пасть.

Парусина долго и беззвучно рвется, из нее выпадает железный колосник, едва не задевая акулу; в то же мгновение глухой удар сотрясает океан, и рыбы бросаются врассыпную.

Не разлом коры, не извержение подводного вулкана; не выстрел (война здесь начнется не скоро — однако начнется); но шевеленье; но неупокой; но пробуждение — там, внизу. Пробуждение, не замеченное почти никем: лишь китами, акулами и левиафанами; да еще теми, кто следил и ждал.

 

II

Жара стекала по листьям пальм и магнолий, расплескивалась белыми пятнами по брусчатке набережной, переливалась в бесконечном потоке коричневых тел. Люди отсюда были неразличимы, хотя вблизи невозможно спутать хрупкого сингалеза в длинном саронге, малайца, разящего бетелем, рыжебородого афганца в мягких сапогах, широком бешмете и огромном тюрбане, круглолицего тамила, вечно озирающегося в поисках соплеменников. И даже отсюда, из гостиничного номера “Галле фейс”, кое-кто был виден отчетливо — например, китайцы, собравшиеся возле джонок и по-птичьи машущие рукавами, — но жара, выбелив до полной зеркальности камни маяка в конце Квинс-стрит, туманила взгляд.

— ...И наконец — сапфир в две рати, надколотый с краю, — сказал он, не оборачиваясь. Он знал, что не ошибся ни разу.

Не самым разумным из его подчиненных казалось, что лишь азарт да неизбывная ирландская спесь (странная в человеке, ни разу в жизни не покидавшем субконтинент) заставляют “черного сахиба”, как его звали за глаза, ежедневно тратить время на Игру Драгоценностей. Но он-то знал, что выигрывает раз за разом именно потому, что не пропускает ни одного дня; более того — лишь благодаря этому он еще жив: ведь не все его экспедиции заносились в отчеты ведомства этнологической разведки... официально.

Впрочем, двадцатилетний Адам Стрикленд не задумывался над поступками своего начальника, веря, что веские причины есть всегда, — непростительная наивность, свойственная большинству субалтернов, ежегодно отправляемых на восток от Суэца. Те из них, с кого шелуха слетает в первый год службы, приучаются брать на себя ответственность и выходят в отставку в чине комиссара округа; прочие пускают пулю в лоб и удостаиваются эпитафии “неосторожное обращение с оружием”. И те и другие знают, что память о них сохранится только в подшивках “Гражданской и военной газеты”.