Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2008)

• Название: Новый Мир ( № 8 2008)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Человеку “Тихого Иерихона” ведомо настоящее, не во временно2м, конечно,-— в духовном смысле . Он определенно знает, чувствует, что ищет: “Я стал писать <…> о бассейнах в далеких домах отдыха, о можжевельнике и яблонях <...> о других

городах, о чудесных названиях русских речек <…>. Хочется плакать, когда видишь ночью, пьяный, летящую куда-то реанимационную машину <…>. Телебашня стала розовой на рассвете…” Этот отрывочный перечень и есть фрагменты настоящего, кусочки подлинной жизни, лучи далекой звезды, на свет которой двигаются герои. Тем более что все эти клочки оживают в книге, разворачиваются в отдельные рассказы или кочуют из произведения в произведение, превращаясь в символические, концептуально значимые образы. Но для текущего момента, для собственно “сейчас” их недостаточно, отрывки никак не выстраиваются в единую линию, вспышки не высвечивают общей картины, это только одни начала, которые “прогорают в двух-трех абзацах”: “размышлял о том, что всё-таки это невыносимо”.

Жизнь не дается в руки герою, о подлинной жизни — не получается: “По вечерам пытался писать — опять одни начала”. Зато получается о смерти, которая оказывается поблизости постоянно и всюду: “Она сидела рядом, у лавочки, похожая на собаку <...> была похожа на матерую проводницу в белой рубашке; она сквозила на меня ночью из приоткрытого вагонного окна <…>. Я брал тетрадь и ручку — и слова о ней находил точные”.

“Меганом” — экстракт идейной сущности прозы Зоберна. В нем изображаемые проблемы обозначены явно и эмоционально прокомментированы. Таких исповедальных откровений в соседствующих произведениях не встретить.

Позитивной жизненностью с ее телесно-материальными радостями отличается рассказ “Плавский чай”. Неотступный образ дороги обретает в этом произведении особые характеристики: герои движутся уверенно, на новой хорошей машине.

Материальная сторона, играющая здесь исключительную роль, дает то ощущение стабильности, которое черпается героями других рассказов чаще всего из веры в Бога. Тем это удачнее, ярче, что акценты смещены, мир несколько перевернут — и на серебристой “тойоте” едет как раз священник.

Появление Сатаны на серединном отрезке пути, в “точке отсчета”, наиболее ожидаемо: “Вдруг на дороге возникает темная фигура — то ли в плаще, то ли в черной шинели, — бежит, в свете фар мелькнуло бледное лицо”. Удивительно, как легко, без заметного напряжения удается Зоберну интеллектуализировать свой “простой” текст; как грамотно он перемежает лексические пласты слов с разной стилистической маркировкой; как незаметно вытягивает жизни своих героев в почти несгибаемые линии судьбы; с какой деликатностью воспроизводит канонические христианские истории и ситуации, отливая их в незамысловатые бытовые сюжеты; как невозмутимо угадывает притчу в современной жизни человеческой.

Сюжеты книги большей частью изображают потухание героя-романтика внутри обычной жизни. Проза Зоберна демонстрирует именно это: жизнь жизни рознь. Сущность его героя — всегда собственно геройская, романтическая — это боец. Он постоянно ждет от жизни большего, от любви — невероятного, от дружбы — настоящего. Но жизнь вокруг — это обычное существование, не слишком хорошее, не слишком плохое и никогда не исключительное. Такая жизнь герою скучна, и он реагирует на нее, затягивая себя пленкой, погружаясь в сон. Настоящая жизнь для зоберновского героя-бойца — это война. Потому погибший командир Корсаков, бежавший перед смертью в атаку, для Генки Родина живой, а “незнакомый мужик с дачной рожей”, приведенный пьяной матерью на ночь, — мертвец (“Утро Родина”).

Когда “больше нет сил” (ни душевных, ни физических) для борьбы с действительностью, герой предпринимает решительное действие: вывешивает голубое знамя (“Большая голубая конструкция”) или пытается отомстить этой жизни, отвечая на ее “зло” утрированным злом в собственной интерпретации, — уходит в сатанизм (“Кола для умных”). Жизнь слишком разочаровывает, и на борьбу с ней герой выходит с ее же оружием в руках. Жизни, недостойной Бога, герой мстит сатанизмом. Но человек Зоберна — романтик и верующий. Отход от Бога, от добра даже из-за сильной обиды для него болезненнее претерпевания любого зла действительности. Бог в душе романтика неискореним. Самовольное отречение от Бога для такого персонажа равно самоубийству: он не может существовать вне веры.

Одновременно есть автор, который не забывает напоминать, что действительность — это не метафизическое зло и ничто в обычной жизни не заслуживает исключительной, обостренной реакции. Здесь все переживаемо, потому что недотягивает до масштаба обобщения, здесь слишком много деталей. И герой из мятущегося демона снова превращается в простого человека, каков и есть его удел: встречает рассвет и собирается искать работу. Простая жизнь оказывается терпимой, в ней тоже можно что-то отыскать — недостаточное для галактической вспышки, но как бы намекающее на ее вероятность. В будничной жизни грандиозное присутствует лишь в зачаточном состоянии. Здесь негде развернуться герою, и в результате он вынужден мимикрировать. Но в жизненной действительности нет и истинного зла. И значит, сатанизм — реакция, не оправданная в своем буйстве.

Всё это герои осознают вовремя, и потому рассказы никогда не заканчиваются трагедиями. Произведения Олега Зоберна в конечном итоге оптимистичны. Но насколько оправдан такой оптимизм с точки зрения художественной? Жизнь в “Иерихоне” обытовлена, подчеркнуто не книжна. Действительность не таит в себе ослепительных откровений, в ней нет места одержимости, хаосу чувств или любовной патологии. Исключительной личности здесь нечего ждать. Она не находит себя. Это обвинительная позиция героя по отношению к реальности — позиция, над которой автор находчиво и едва уловимо иронизирует. Но ведь существует еще и точка отсчета от той самой настоящей жизни, которая тоже не терпит предательств и не выносит полутонов. Романтическая правда, не убиваемая правдой бытовой. И в этом отношении финальное приятие предложенного варианта существования часто действует удручающе. Человека в итоге устраивают недочувства. Недолюбовь. Недожизнь. То, во что вопреки всем своим стремлениям погружены герои Зоберна.

В известный момент возникает ощущение, что человек просто движется по течению, сознавая себя в меру молодцом. То есть все-таки признается торжество действительности, кроме которой, совершенно очевидно, ничего другого и быть не может. Здесь — внутреннее противоречие. Сюжетно герой всегда в пути, и, оценивая его видимую положительность, мы предполагаем — в поиске. Пусть даже и в обреченном на провал, но в поиске! На самом деле в прозе Зоберна поиска нет. Потому что нет ощутимой трагедии. А откуда быть трагедии, если нет альтернативы у этой скудно-прозябательной жизни и есть герой, который в итоге вполне согласен и на нее? Авось куда-нибудь вынесет, за что-нибудь зацепишься. Абсолютная неэмоциональность, отсутствие реакции, гашение активности за счет какого-то чудовищного внутреннего непротивления, какого-то невозможного в молодом человеке пассивного приятия. В итоге люди Зоберна воспринимаются как уставшие от жизни молодые старики. Хотя, по всему, быть так не должно.

Схема приблизительно следующая: действительность давит на героя, герой пытается сопротивляться, предпринимает какие-то действия, но они либо невоплотимы, либо смешны, то есть опять-таки обречены на провал. Жаль, конечно, но жалеть бессмысленно, потому что в реальной жизни, бытующей сиюминутности, где нет места трагедии и нет места герою, — в целом все нормально: не слишком плохо и не слишком хорошо. Автор и правдив, и неуязвим.

На первый взгляд тут — авторское сострадание: никто нигде не погибает, все ЧП спускаются на тормозах и красавица “тойота” не врезается в лося. Но есть и другое сострадание — жизненно жестокое, но художественно честное. Это сострадание клинка “мизерикордия”, которым приканчивали смертельно раненных.

Реализм двадцатого века предпочитал доводить трагедию до финала, не предавая героя в объятия посредственности. Реализм двадцать первого — все уравнивает, и радости и беды, отдавая своего героя реальности бытующей и полагая, что тем спасает его.

В прозе Зоберна есть одно неявное обстоятельство, влияющее, однако, на установление непосредственных отношений между автором и читателем. Это проблема авторского местонахождения. Особенно очевидно высовывается эта загадка — из сюжета и общей расстановки действующих лиц — в произведениях, написанных от первого лица и с тезоименитым автору героем. Например, в повести “В стиле