Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2010)

• Название: Новый Мир ( № 11 2010)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

“Всего в двух томах уместились два романа, четыре повести, не один десяток рассказов и еще пьеса „Дракон” (классической драме Евгения Шварца не поздоровилось так же, как и Стругацким). Выпустило Собрание сочинений Харитонова петербургское издательство „Владимир Даль”. Оно примечательно тем, что в выходных данных книг не указывает тиражи и специализируется в основном на издании правой философии (Константин Леонтьев, Шмитт, Хайдеггер, Юнгер). В этом сборнике то, что Харитонов писал в течение 20 лет. В издательской аннотации он кокетливо назван „загадочным сетевым автором”. Эта приманка для читателей между тем уже утратила свою свежесть. Все, кому интересно, давно знают, что Михаил Харитонов — псевдоним философа, публициста, редактора, литератора и общественно-политического деятеля Константина Крылова. Сам Крылов в своем недавнем интервью сказал, что полной тождественности между ним и его НФ—альтер эго нет. „Он талантливее меня, он более худой, и он больший мизантроп””.

 

7 вопросов Михаилу Казановичу, физику. Вопросы задавала Ирина Ротару. — “Русский репортер”, 2010, № 30-31, 5 августа.

Говорит Михаил Казанович: “Стрела времени и закон роста энтропии каким-то образом тесно связаны”.

“Существуют две модели: „все, что не разрешено, запрещено” и „все, что не запрещено, разрешено”. До начала XX века физика за рамки первой модели не выходила. Машина времени была чем-то из разряда научной фантастики. Как, например, и черная дыра, которая принципиально ненаблюдаема. Современная физика живет по второй модели. В существовании черных дыр большинство исследователей уже уверены. Машина времени остается пока интеллектуальным упражнением. Она возможна, но о ее „конструкции” говорить пока не приходится”.

“Любой физический эксперимент — это эксперимент и над временем тоже”.

“Когда рассказываешь о теории Большого взрыва, всегда возникает два вопроса: где он произошел и что было до него? Эти вопросы подразумевают наличие двух категорий — пространства и времени. Но обе эти категории возникли вместе со Вселенной благодаря Большому взрыву. Говорить о том, что было до этого, — логическая ошибка. Стало быть, возраст времени вполне исчисляем. Ему столько же лет, сколько нашей Вселенной, то есть около 13,7 миллиарда лет”.

 

Петр Топорков. Кенжеев и муза старости. — “Альтернация”, 2010, № 6 <http://www.promegalit.ru>.

“Не могу точно сказать, от чего это — то ли от успехов медицины по увеличению средней продолжительности жизни, то ли от каких иных изменений, — но налицо закономерность: поэзия толстых журналов незаметно „постарела” вместе с поэтами. Если раньше судьба легендарного поэта легендарно завершалась дуэлью, расстрелом, лагерем и т. д. — то теперь воцаряется мягкотелый happy end: в поэзию хлынули ревматизм, аспирин, поликлиники. И Кенжеев не одинок. Толстые журналы говорят мне: муза старости — существует. Эта муза поселилась на русских квартирах при помощи Бродского, давшего своей судьбой уникальный образец „стареющего поэта” — того этапа жизни, до которого Баратынский все же не дожил и в который так и не вписывается Державин”.

“Муза старости ли? Муза времени? Муза замедления? Ясно одно — это реакция на вечное мальчишество, утвержденное и утверждаемое в поэзии как единственно возможная модель поведения”.

 

Трудно быть Стругацкими. Режиссер Алексей Герман — о знаменитых советских фантастах. Беседу вела Наталья Кочеткова. — “Известия”, 2010, на сайте — 27 августа.

Говорит Алексей Герман: “Если бы наша страна необыкновенно процветала, то Стругацкие были бы никому не нужны”.

 

Денис Тукмаков. Как был разрушен Советский Союз. — “Завтра”, 2010, № 34, 25 августа.

“Советская антропология оперировала парадоксальной версией Идеального, в которой аскетизм и служение праведника не подразумевали ни посмертного воздаяния и спасения, ни прижизненного почитания со стороны государственных институтов: даже великий герой мог в любой момент оказаться падшим „врагом народа”. Советское Идеальное не предусматривало никакой связи с трансцендентным, с горним, с божественным. Сакральные категории едва ли мыслились в качестве потусторонних — все, что было свято для советского человека, оказывалось объяснимым, земным и тленным”.

“Но и в этом материальнейшем из окружений ничего прочно не принадлежало советскому человеку: он не мог распоряжаться своим посмертным существованием после жизни и был отчужден от собственности, покуда был жив. В последнем заключался еще один парадокс советского социума, диктовавшийся двойственным идеологическим отношением к понятиям „собственность” и „стяжательство”. СССР как последовательно социалистическое общество с самого начала беспощадно выступал против природной человеческой склонности — владеть и преумножать личные богатства на земле в сколько-нибудь серьезных масштабах”.

“К 70-м годам у Запада в целом не оказалось достаточных ресурсов, чтобы поддерживать эту [научно-техническую] гонку на прежнем уровне. Но главное, конкурентная борьба среди уже сформировавшихся транснациональных корпораций достигла такого уровня, при котором для всех стало выгоднее не продолжать соревнование, кто кого обскочит, а пытаться извлекать сверхприбыль из уже существующего уровня развития. Иными словами, на определенном этапе „гонка за прогрессом” вошла в противоречие с „гонкой за сверхприбылью”. Первое перестало автоматически означать второе, и наоборот. Таким образом, в начале 70-х годов перед финансовой и политической элитой западного мира встал вопрос о сворачивании развития, о „конце истории”, о прекращении научно-технического прогресса. <…> Остановка развития, однако, могла быть реализована лишь в одном случае — с ликвидацией принципиального соперника западного мира, Советского Союза”.

 

“У меня нет такого ощущения, что литература — мои штаны”. “Нейтральная территория. Позиция 201” с Дмитрием Веденяпиным. Беседу ведет Леонид Костюков. — “ПОЛИТ.РУ”, 2010, 23 июля <http://www.polit.ru>.

“ Дмитрий Веденяпин: …в конце и пишу, что мне кажется, что, может быть, да, и действительно это преследовало меня много-много лет иногда, но в последнее время, честно говоря, это реже со мной происходит. Да, мне кажется, что вот, да, вот вдруг все в самом деле… ну об этом я буквально и говорю, что все, что было после 6 лет, — это сон. И я проснулся… и я окажусь там. Но и дальше я пишу: как же так… В раю все настоящее сохранится, даже сны, думаю я, а ненастоящее исчезнет. Поэтому здесь, что ли, все, что настоящее, все останется. Потому что и сон — это некоторая реальность, разумеется.

Леонид Костюков: Эта тема поднята, насколько я помню, в Священном Писании, когда спрашивают, если я правильно помню, даже у Иисуса. Вот, допустим, был человек, он жил с женой, жена его умерла, он начал жить с другой женой, прожил с ней… и с этой был счастлив, и с той был счастлив. А с кем из них он будет в раю? И Иисус отвечает, что в раю люди не живут плотски друг с другом, но это ответ как бы недостаточный. Пусть не плотски, а с кем он будет? Неужто с обеими, да? Вот не плотски можно с обеими, да? Вот это все ведь…

Д. В.: Нет, но ясно, что фантазировать про рай, вообще рай как…

Л. К.: Не фантазировать, представлять.

Д. В.: Ну да, совершенно верно. Но… Нет, ну совершенно ясно, что вот, знаешь, этот фильм, мне кажется, не слишком удачный, к сожалению, про Бродского, вот который…

Л. К.: Да, я видел и абсолютно согласен.

Д. В.: Да, да. Значит, и вот как бы…

Л. К.: Настоящий Рейн и фальшивый Бродский. Это такая безвкусица, что просто…

Д. В.: Ну, не важно. Значит, сейчас мы не про фильм, но просто в ряде фильмов, в том числе и здесь, как бы человек приходит после смерти в свою квартиру, и вот опять сидят мама, папа, и опять там картошка пригорела, и опять там какой-то этот несчастный быт и все такое. И вроде как это счастье, да? Но на самом деле, разумеется, это ад, а не рай. Абсолютно.

Л. К.: Это описано у Брэдбери в „Марсианских хрониках”. Это кошмар”.

 

Елена Фанайлова. Модный поэт, барометр. — “ПОЛИТ.РУ”, 2010, 6 июля <http://www.polit.ru>.

“Во многом из-за Вознесенского в юности я начала интересоваться американской поэзией и изобразительным искусством ХХ века, которое он пропагандировал. Его поэтическая манера была не менее заразительна, чем позднее — манера Бродского. Они оба — поэты, важные мировоззренчески, диктующие стиль поколению читателей: Вознесенский — допустимой в тоталитарном государстве степени свободы. Бродский — свободы абсолютной”.