Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2009)

• Название: Новый Мир ( № 11 2009)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Но вдруг меня призвали к ответу за мою писанину — которую, кстати, никто и не читал. Однако ж я отвечал за всю русскую литературу.

— Работать надо, а не “тексты слов” писать, — цыкнул на меня Рудаков. — Заводы стоят, канализация течет, мясные туши тухнут, а они всё пишут и пишут. А улицы таджики метут, да. А должны бы — писатели. Как Платонов.

— Ну, Платонов, надо признаться, ничего не мёл. Он студентов Литинститута метлой лупил. А когда мусора приезжали, то он дворника изображал. Так сложилась эта несложная городская легенда.

— Ле-е-егенда… А что ты пропускаешь?

Автор стал сбивчиво оправдываться:

— Не знаю, не знаю — беда в том, что я пью много, а пьяных не люблю. Как один декабрист из исторического анекдота, что на вопрос: “Что вас вынуждает пить?” — отвечал: “Трезвое отношение к жизни”. И всё оттого, что я нерушимо уверен в том, что всем сначала наваляют, а в довершение ещё и в бубен настучат. Подход этот называется “откровение”. Вот говорил я тебе, что зарплату понизят? Говорил. Что работать нужно будет больше, говорил. Что ужас в мире и мрак падает на землю, не говорил ещё? А? Ко мне обычно так пристают — бросают в пространство: “Фу, противно, когда все пьяные”, а один в компании — “на миру и пить хорошо, и умирать хорошо, и смотреть на смерти других хорошо”. Лучше бы рассказал что-нибудь оптимистичное.

Рудаков по-хозяйски сел и начал рассказывать о том, как, придя на могучих кораблях, окрашенных серой краской, цвет которой иначе называется шаровым, в город Санта-Крус, находящийся на Канарских островах, он с товарищами по службе сошёл на берег. Валюты им было выдано ровно столько, что хватало на пачку сигарет или билет в кино. Руководящий культурным отдыхом замполит увел их за руку от голой женщины с пистолетом, лежавшей в объятиях вероятного противника на одной афише, ужаснулся такой же картине на второй (к экономной одежде героини прибавилась будёновка), побежал к третьей... Наконец замполит остановил свой выбор на четвёртом фильме (рыцарь с копьём и подвесной мост). Это оказался нормальный порнографический фильм — фривольная экранизация “Декамерона”. Веришь?

— Верю.

— Нет, веришь?

— Да верю. Вот в Америку же я верю, хотя никаких объективных подтверждений у меня нет.

— Запомни, — сказал в ответ О. Рудаков. — Запомни цифру “семь”. Это важная цифра. На корабле семь боевых частей, четыре службы и три команды. И части среди них такие: штурманская (БЧ-1), ракетно-артиллерийская (БЧ-2), минно-торпедная (БЧ-3), связи (БЧ-4), электромеханическая (БЧ-5), авиационная (БЧ-6) и радиотехническая (БЧ-7).

— А к чему ты это? — спросил автор.

Но Рудаков его не слушал:

— А вот службы бывают разные — служба медицинская, химическая, живучести (такая есть только на одном корабле, имя которого я не вправе тебе называть). Но если ты запомнишь цифру “семь”, я возьму тебя в плавание, и, может быть, ты достигнешь своих французских берегов, не шелестя отсутствующими у тебя денежными купюрами.

Эта идея автору чрезвычайно понравилась, и он представил себе солёные брызги, восход солнца над морем и высадку на неизвестный берег. Автор пробирается, как Стенли по Африке, раздвигая стволом карабина лианы, и в момент встречи посреди гигантского когда-то белого пятна на карте говорит кому-то невидимому: “Dr. Livingston, I presume?” Но всё же Автор не сдался и переспросил:

— Так вахту надо стоять. Собачью…

— Ну, не час, конечно, у Мавзолея, но и не сутки, а четыре часа.

И если б ты читал не своих французов, а какого-нибудь приличного человека, вроде мичмана Максимова, ходившего вокруг света на “Стрелке”, то запомнил бы, что “ночная вахта с 12 до 4 утра считается за самую скучную и несносную, потому что всё судно после дневных трудов вкушает самый сладкий сон, а вахтенные принуждены бывают проводить это время без сна, может быть, под дождем, подвергаясь то сильному ветру на севере, то удушливому зною в тропиках”. Впрочем, на вахте от тебя проку мало — ты будешь крутить моторчик. На это всякий бы согласился. Вот напарник твой Синдерюшкин — человек хлипкий, а Елпидифор Сергеич — вполне. Ты какого года, Сергеич, а?

— Я многое вообще повидал. Да не помню я… Давно это было, такой... с добрыми глазами... Мы с соседкой Фанни ещё во дворе пугач нашли и ну его пробовать. Я попал в ворону, а Фанни... Где ты, Фанни, ау...

— Чё?

— Сколько мне лет? Да не помню я… Помню, в 1913 году, в Гатчине, матушка подарила мне волшебные санки, сиденье у них было обито дерматином, а сзади были бубенчики... Помню, как меня водили смотреть на Медного всадника... Бонна всё пугала, что отдаст меня городовому...

А лежал лёгкий снег, помню ещё чумазых рабочих, они пришли к папба за бриллиантами... Ста-а-ренький я, мальчик... Помню, как в... ну не помню каком году эти... поляки приходили за мальчонкой прятанным. Я и говорю им — геть, псы. Ну так дворня поляков избила до полусмерти, а я мальчонке говорю — вылезай, Миша, да не реви так, дурачок, тебе ить царём быти. Фамилия его простая така была... Ромашин... Ромин... Нет, не помню...

— Тьфу, пропасть, издевается, — разочарованно развёл руками О. Рудаков.

Елпидифор Сергеевич меж тем на полном серьёзе стал негромко рассказывать о своих странствиях, по сравнению с которыми его путешествие на корабле “Волголес” было увеселительной прогулкой.

А был он в странных краях, где могильные плиты имеют письмена на оборотной стороне камня — чтобы мёртвые не забыли, кем они были при жизни. Где все имеют по две души — одна остаётся с телом, а другая взлетает ввысь, где местные чичероне — суть крестьяне, которым просто нужно продать свой мешок волшебной травы, — вот они и заговаривают зубы, словно торговцы на базаре... И вот, продираясь сквозь ткань рассказа Елпидифора Сергеевича, эти неизвестные люди орали о прошлом, словно продавая инжир и финики — норовя сбавить на него цену, и не откусит Анубис их унылые квадратные яйца. Были там бог Трав и бог Птах, бог Плодородия с двумя хренами и собственным влагалищем и много других богов, что черепками лезли из придорожной пыли. Судить по этим рассказам чичероне об их предках было всё одно что судить по изображениям Будды о величине ушей его современников, но Елпидифор Сергеевич выказывал какие-то невероятные знания об этих странах, и я ему верил. Верил, и что школьницы там имеют большие рты и похожи на лягушек. Верил, и что все эти страны утомительно пахнут керосином (я даже чувствовал этот запах, несущийся над столом) — керосином тянуло из окна дома в чужом государстве, и я ощущал, как керосином пахнут мягкие и похожие на старые простыни рваные деньги, керосином несёт из сливного бачка обшарпанной гостиницы, и цветы воняют керосином, я видел, как в дешёвых харчевнях вместо соли стоит на столе жестянка с керосином.

В магазине для детей там продают плюшевую самку каракурта, современные деньги меряют на ливры.

Я, вслед за Елпидифором Сергеевичем, всматривался в скорбные, искажённые лица, руки, вывернутые в запястьях, блеск одиночного зуба в чёрной массе праха.

Субботний вечер катился прочь, превращаясь в тревожную весеннюю ночь, когда из черноты форточки дышит нагретый за день солнцем асфальт и зеленеют, пробуждаясь от зимнего сна, заборы.

— Попрощаемся, — сказал наконец хозяин.

— Попрощаемся? — не понял я.

— Мы прощаемся с Анной. Ты-то не дёргайся, торопиться некуда — здесь и заночуем.

— Как? Зачем?

— А она уезжает в Ленинград.

— То есть как — в Ленинград? — опешил я. Это было решительно невозможно.

— Ну не в Ленинград, так в Петербург. Легче тебе, что ли?

Мне было совсем не легче, и я забормотал:

— А вдруг, увидев вас, я начну страдать, ведь вы уедете в этот город на болотах, там ведь дома падают, там всякие ужасы, бандитский ведь город, блокадный, страшный, там тайны петербургские, неточка незванова с макаром девушкиным, там всадник скачет и кораблик несётся. Страшно. Вы только никогда не плачьте. Мне неприятно думать, что вы можете плакать. Не по этому поводу, конечно, а так просто. Есть случаи, когда очень нехорошо думать, что твой собеседник может плакать — не важно отчего. Это нарушает правильность мира, мира, в котором ты живёшь, живёшь будто муравей в будильнике, среди огромных движущихся шестерёнок. И вдруг ты понимаешь, что будильник сбоит — в шестерёнке нет зубчика, и оттого всё наперекосяк.

Но было поздно.

К тому же я понял, что говорил всё это шёпотом.