Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2010)

• Название: Новый Мир ( № 9 2010)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

(Н. М., 2008, № 3).

 

20 июня, 9 утра.

Приснилось: затруханный, но опрятный мужичок катит тачку и красиво насвистывает романс из “Любовников Марии” (Анд. Кончаловского). А я удивляюсь: какая культура. Очень эту песню люблю.

 

22 июня, 23 часа, воскресенье.

Сейчас вернулись из Нормандии. Вчера вечером в Этрета; возвращались уже в половине второго ночи. Яркая луна за ребристо-протяженными фактурными облаками.

Ла-Манш с его приливами и отливами — Солярис, по своим законам планомерно живущий сознательный организм.

 

В третий раз за четверть века читаю письма Леонтьева — Розанову (OPI, London, 1981). Впервые брал еще, кажется, у Димы Борисова. Потом перечитал в эмиграции. Сейчас книга стала редкостью, и имковский продавец Алик нашел мне ее за 50 евро. Любимая моя книга (несмотря на антимонашеские розановские штучки). Как про себя читаю: “…что значит для писателя , и урожденного, с призванием, — почти не быть даже и читаемым!”

И еще Розанов не прав в своих комментариях: жажда влияния, жажда отклика — вовсе не есть жажда успеха (тщеславие); а Розанов все время путает тут божий дар с яичницей: “Леонтьев, во-первых, имел право на огромное влияние и, вероятно, первые годы, не сомневаясь, ждал его, а потом с каждым годом всё мучительнее желал — и тоже ждал . Может быть, в истории литературы это было единственное по напряженности ожидание успеха ”. Можно подумать, что “ожидание успеха” у Леонтьева — суть жажда славы. Убежден, не она руководила Леонтьевым. Он — очень по-русски — хотел влияния ради служения: обществу и России.

А вот это очень хорошо: “Но человеческое достоинство мы должны оценивать не по судьбе, а по залогам души”.

 

23 июня .

Терпеть не могу новодельные витражи (особенно в соседстве со старыми; например, Амьен). Издали сразу и не поймешь: красное, синее, все блестит — не отличить. Но подойдя и вглядевшись, гигантскую видишь разницу: и красный, и синий неблагородных, ядовитых оттенков, фигурки механистичные, топорные, без духовности. Насколько честней и деликатней просто затягивать утраты тонированным — без претензий — стеклом! Конечно, эффект “сплошных” витражей уходит, зато никакой подделки.

 

Почему-то именно у евразийцев (даже и у культурных) особенно дурной вкус. То, что воздвиг Лев Гумилев на ахматовской могиле,  — верное тому подтверждение. Или вот это: “Место Трубецкого в истории евразийского движения центрально. Когда это течение утвердится в качестве доминирующей идеологии Российской Государственности (а это обязательно рано или поздно произойдет), первым, кому воздвигнут памятник, будет именно он  — князь Николай Сергеевич Трубецкой. Главный монумент на грядущей, утопающей в роскошной листве и залитой чистейшими струями серебряных фонтанов, великой „площади Евразии”, как непременно назовут центральную площадь возрожденной России”. Бр-р-р. Стиль изложения, достойный “проекта” — А. Дугин о Трубецком. (Трубецкой Н. “Наследие Чингисхана”, М., 1999. Составители А. Дугин, Д. Тараторин.) Какой-то Фердыщенко в минуту своих мечтаний.

 

Париж деградирует в убыстряющемся темпе: в начале года закрылась лучшая булочная в округе (на углу бульвара Курсель) — с настоящей чугунной печью и нерядовым сложным ассортиментом. (Я ходил туда в 7.30 утра за свежим багетом.) Месяц назад — кафе рядом на маленькой place de Dublin справа, старое, проверенное, довоенное, видно, еще кафе с официантами “по призванию”. Там открывается какой-то ресторанчик “быстрого питания” с зеленовато-салатовым современным дизайном.

Наконец, сегодня узнали, что наш мясник с седыми баками и свежим румянцем (мы всегда удивлялись, как он внешне напоминает Андрея Битова, ежели б тот не так много выпивал) сообщил, что продал свою лавку (которой 30  лет владел по наследству) и уезжает в Ля-Рошель. Оно конечно: уж если куда уезжать из Парижа — так в Вандею, тем более такому настоящему французу, как он. “А все-таки жаль…” И сколько, сколько в Париже с декабря 1982  года, когда я тут оказался впервые, позакрывалось, изуродовано, упрощено…

(А официанты “по призванию” из кафе закрытого — рассеялись по окрестным барам попроще. И прячут от меня глаза, словно стесняются.)

Прохожу мимо, кошусь на плебейский жизнерадостный пластик, и обливается кровью сердце. А что же чувствуют старожилы? Неужели им наплевать? Частная собственность и права человека. И никому не приходит в голову беречь и охранять традиционный благородный Париж. А между тем как это логично: запрет на дизайнерское перепрофилирование традиционных интерьеров, которые суть национальное культурное достояние.

 

Какие разнонаправленные взгляды в окно:

Извне (Бродский):

 

Но даже луна не узнает, какие у нас дела,

заглядывая в окно, будто в конец задачника.

 

И изнутри — вовне (Лиснянская; ей сегодня 80!):

 

И тычу пальцем указательным

В окно, как в мутную задачу.

 

“Задачник”, “задача” — какое милое совпадение (вряд ли Инна помнит и знает это позднее стихотворение Бродского).

 

Оптика в моих стихах не расфокусирована, не “один к одному”, а на единицу-две четче.

 

К. Леонтьев был на год моложе меня, когда писал (Розанову 19.VI.1891): “После 30-летней борьбы утомлен, наконец, несправедливостью, предательством, равнодушием одних; бессилием и неловкостью других; подлостью — третьих…”.

Не скажу, что я “утомлен” (другое время, старею, видимо, позже Леонтьева), но уязвлен — это правда. И во всех трех “номинациях” есть у меня хорошо знакомые современники.

 

Патриархальная наивность человека XIX столетия (пусть даже и проницательного): “Все усовершенствования новейшей техники ненавижу всей душою и бескорыстно мечтаю, что хоть лет через 25—50—75 после моей смерти <…> сами потребности обществ потребуют если не уничтожения, то строжайшего ограничения этих всех изобретений и открытий” (К. Леонтьев). Не предполагал простак, что именно “изобретения и открытия” будут впредь диктовать обществам правила , а никак не наоборот. И остановить техническое самоистребление человека не будет способна никакая госдиктатура.

 

27 июня, 23 часа.

В постсоветском культурном социуме мой порыв не нашел эффективного применения. Когда в 90-м я вернулся , то обладал такой жаждой бескорыстного служенья, что никто мне не верил; я выглядел анахронизмом времен… антисоветской интеллигенции, белой вороной, с нелепостью, принимаемой за лукавство. Политически я просматривал далеко вперед, но вокруг себя ничего не видел лет пять, т.  е. не видел масштабов воровства окрест, как формируется олигархия.

Когда в 1988 году на Афоне отец Илиан вдруг сказал: “Самая хищная сила там сейчас — комсомольцы”, я счел это за милое юродство. А это были готовые на любой масштаб хищничества дельцы.

 

30 июня , понедельник.

Леонтьев — Розанову (14.VIII.1891): “Если я, оставшись у Троицы, к Рождеству увижу, что у меня найдутся вольные деньги, то возьмите у меня, сколько будет нужно <…> на прожиток в гостинице в течение недели <…> и будемте разговаривать каждый день раза по два, или хоть по вечерам без умолку от 6  до 11”. Поразительно! 35 часов считай “непрерывного” разговора. Перевелись теперь люди, способные к таким продолжительным беседам, пусть даже и с избранным человеком.

С Бродским мы проговорили 4 часа, я чуть не опоздал на самолет, но, во-первых, и выпили хорошо, а во-вторых, “все” друг другу тогда уже и сказали (Бродский: “Первый разговор за 10 лет”). Да, боюсь, и на разговор с Розановым или Леонтьевым — на дольше бы меня не хватило.

И это не только по глупости, по необразованности… А ушла культура разговора, как и культура письма.

 

(Окончание следует.)