Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2011)

• Название: Новый Мир ( № 8 2011)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

 

Старик с наколками — бывший зэк, который с каталки просился поссать и которого уговаривали потерпеть, будто раненого, — что вот скоро доедем, чтобы он дождался туалета. А транспортировали его на каталке долго — по лифтам с этажа на этаж, долго их дожидаясь, и по змеевику ядовитых больничных полуподвалов с коридором. Доставили в отделение, быстрехонько скинули на койку, сбыли с рук, а напоследок поставили в известность дежурную этого отделения сестру, что старик с самого приемного покоя ссать просится, а она уже уложила его на матрац, на свежие простыни, и теперь заболевает у нее сразу голова. И вот она уже повелевает старику: “Терпи, только попробуй мне на чистое обделаться, положу тогда на пол, на тряпку!” Старик пугается, а мы уже укатываемся, и старик именно нас, пообещавших ему туалет, отчего-то провожает как родных слезящимися от нетерпежу глазами.

 

Санитарки — две родные сестры. Они сажали в майской жаре картошку, и младшую припекло на солнце. Старшая уговорила выпить стопку водки и плотно поесть, хоть и не лезло, убеждая, что это верное средство от головной боли и головокружения. Выпили водки, съели целую сковороду яичницы с салом — а всю ночь тошнило. И вот теперь они сидят и обсуждают, принесло ли вчерашнее лечение пользу. Вроде и не полегчало, жалуется младшая, а старшая настаивает на своем, что не полегчало-то не полегчало, но и хуже не стало, так что способ хороший. “Блевать же полезно! Это же вредные вещества и выходят из организма!”

 

Мужчина с язвой. Все лицо побито — теряет сознание и падает, ударяясь лицом. От каталки отказывается — “чего из меня инвалида делать”. Когда ему делают гастроскопию, то есть впихивают в него через глотку то ли шланг, то ли кабель, он стонет, и его жена, сидящая за дверью, плачет и затыкает себе уши — как бы и бежит от него, от его боли, не в силах вытерпеть его стонов, но, с другой стороны, потому и нет в ней сил их вытерпеть, что она его всего любит и переживает его боль. Оттого-то ей так невыносимо, что этого никто и никогда бы не смог вынести — боли любимого человека. Вся ее кричащая слабость, трусливая унизительная дрожь и горящее лицо — это любовь. Потом она ведет его под руку, смирившись, что он отказался от каталки, и ждет только одного: что упадет и опять расшибется в кровь. А лицо его и вправду все в запекшихся корках и синяках, как у забулдыги. А он ведь язвенник, он даже о капле водки не может подумать.

 

Смешная медсестра в неврологическом отделении — ее даже не замечаешь, потому что вся она какая-то маленькая и кругленькая, но мучается и в ухо тебе орет, чтобы стать заметной: “Здравствуй!”

 

Из рассказа одной медсестры… Разведенные поселковые бабы ходят на почтамт за алиментами все вместе. Идут весело, говорливо. У почтамта на скамеечке, когда получили, обсуждают алименты. Считают деньги, интересуются, сколько кому прислали, у кого больше всех. Потом толпой идут в продмаг, где алименты отовариваются. Покупают бабы одно и то же — хлеб, молоко, колбасу. И расходятся, устав, навеселившись, по домам, как будто это был у них праздник.

 

Полина — медсестра. Выпрашивала у меня для сына туфли: я купил себе, но оказались малы. Принес в больницу — и она вцепилась. Обхаживала меня, как инвалида: “может, чайку”, “может, покушать”, “может, сигареточку”... Выпросила все-таки, чтобы отдал за полцены, да и то как бы в рассрочку. Приходит сын из армии — не во что одеть. Баба. Жизнестойкая. Рожала с весом в сто двадцать килограмм — потом похудела до восьмидесяти. Терпения в ней — как в корове.

 

Бомж, привезли с улицы. Отмыли — а это молодой, красивый. Умер тут же, в корыте этом чугуном, в котором отмывали. Бабы охали, прониклись жалостью: “Какой красивый!”

 

Бедствующая старуха с кошкой, как-то к ней в руки попала бездомная кошка, с которой они похожи: что пальто у старухи вытерто, что шкура у кошки драная. Старуха — в одной руке загробного вида сумка, другой прижимает к груди кошку, которая вырывается от нее. Старуха умоляюще: “Не уходи, не уходи...” Кошка отчего-то вдруг успокаивается — едет на старухе по городу, как в автобусе, эдакой пассажиркой, а старуха бредет, и бредет, и бредет, унося куда-то кошку. Мне еще показалось, что и в сумку у ней была запихана кошка, потому что в ней что-то, как в мешке, шевелилось и, чудилось, воняло.

 

Вызвали в неврологию — старикан с ножом. Напился. Угрожал всем, особо ничего не требуя. Орал, что из зоны. Успокоился ни с того ни с сего, будто что-то, и не по его воле, переключилось в мозгу. Через минуту: тихий, жалкий, пугливый.

 

Санитарка — выпила — и вдруг наружу вышла вся ее забитость. Вспоминала свою умершую мать — властную, наверное, — и было видно, что до сих ее боится. Плакала, что ей скоро шестьдесят лет, а она второй год себе туфли купить не может: нет денег. Куда больше оказывается в жизни того, перед чем она беспомощна, бессильна: мать, и смерть ее, и туфли, которых безысходно не может купить.

 

Мать и сын, видимо — наркоман. Как она уговаривала меня заключить его обратно в больницу чуть ли не силой. Когда я ушел, он ей сказал: “Cука, иуда...” Похожую картину видел, когда приходили в терапию мать и сын. Но там мать заступалась за сына, на которого нам заявили, что его надо выкинуть из больницы. Они навещали кого-то третьего — кого-то кровно родного человека. Она только жаловалась, что он своровал незадолго до этого, еще дома, какое-то ее редкое лекарство. Не держалась на ногах, расшатывалась и падала. А он противно крыл охрану, говоря матери, чтобы она не разговаривала “c ментами”, то ли в забытьи, то ли со зла не замечая, что охрана все слышит.

Володя Найденов пропал.

Бутылки в морге — как знак его присутствия и состояния; то грязные и наставленные, то чистенькие и расставленные по емкости и по рядам. И вот — много дней пусто.

 

Везут покойника в морг — а у каждого найдется словцо, да еще и этот народ, который на все имеет свое мнение. Кто крестится, кто отворачивается, кому-то все безразлично, кто начинает рассуждать, как наши лифтеры, — они-то всегда о смерти. Получается, не в морг везем, а происходит жизнь — полно жизненного действия, хоть ничего и происходить не должно. Везут-то труп! Расступись, замолчи, везут труп!

 

Была ночь пьяниц, будто нарочно. Самый нелепый — который пришел ложиться на костылях с язвой, а потом пытался торгануть свой костыль, и когда не получилось, то уплелся без хромоты. Видимо, хотел проникнуть в больницу, чтобы там кому-нибудь продать, зная больницу изнутри, потому что сам в ней лежал, как и признался. С ним были еще двое, дружки, у них всегда на почве водки образуются стайки — пьющий человек один не выживет, в одиночку они не ходят. И те двое вздумали брататься с санитаркой и так ее хотели расцеловать, что чуть-чуть не дошло до драки.

 

Заведующий приемным отделением — мы у него в подчинении, в общем. Вдовец, восемьдесят лет. За глаза называют его юным гинекологом — тянет в гинекологию, и когда в кабинетах проводят осмотр женщин, особенно молодых. Удовольствие ему доставляло говорить, что “голой больную не оставим”. У нас тут не роскошные модные халаты, но “голой не оставим”. Всем понятно почему — но он ведь врач, да еще заведующий. Женщина пришла на осмотр к гинекологу, кто-то знакомую свою привел. Когда подоспел гинеколог, позвал на осмотр в кабинет, то она удивилась и говорит ему, что ее уже осмотрели, сказали ждать у кабинета. Гинеколог удивился, кто же ее осмотрел. А она говорит: “Вон тот дедушка в очках”. Правда, кажется, что он все-таки не осознает, что ведет себя как маньяк. Я видел, как он раздевал пьяную, которую привезли под утро, и как почти дрожал, но в то же время это ведь и было его долгом, и он ей помогал, но это смешалось со старческой его жалкой похотью. Ему хочется быть значительным, спасителем, чтобы его благодарили. Вмешивается он по этой причине во многое. Перитонит, по напыщенному его выражению, — это “пожар, пылающий в организме”. Когда помогли ему склеить картонные папочки, дерьмо бумажное хранить — отчеты идиотские и сводки, то благодарил почему-то за “сообразительность”, целую речь произнес. И я трудился, склеивал. Походило это в точности на то, как работают слабоумные, — они вечно что-то склеивают, это называется еще трудотерапией. Со мной был в смене Юрик — садист. Так вот такой тихий стал и светленький, когда склеивал, и так ему это занятие внутренне нравилось, как нравится только издеваться над бомжами, наверное.

 

Завхоз выбрасывал котят из больницы… Никому, в общем, не мешали — но решил навести порядок. Кошку оставил — хорошая кошка, ловит крыс, мышей. Притом она как будто на работе: придавит где-то в подвале крысу — а укладывает у его дверей. И он ее за это кормит. Пригорюнился после этого только кот-отец… Ну да, предчувствовал: через день завхоз выкинул за шиворот и самого.