Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2010)

• Название: Новый Мир ( № 8 2010)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Уезжая, он на прощанье играл мне

только что сочинённые —

на японский манер лаконичные —

„Высказыванья” для ансамбля солистов

(голос, три инструмента — состав инструментов можно менять).

Это был тот же „Гимн Перуну”,

ужатый до сгустков, загнанный в клеточки звука. Ответим же

на прощальное то исполнение не в нотах — в словах —

о громовых наших делах,

тоже на японский манер:

 

Снежит, проползают троллейбусы.

Сняли коней Клодта

с Аничкова моста.

Разворотило снарядом решётку

с морскими конями и нереидами.

Враг у ворот!

 

Странно,

раньше я думал, что сам я — историк искусства,

а теперь вот пишу что-то вроде стихов, как бы музыку.

Марк считал,

что он — писатель,

сдал в печать неплохую книгу

о Савроматове (я ему помогал материалами),

а теперь оказалось: какой колоссальный талант

в фотографии — хватка, способность

останавливать миг, становящийся мифом!

Просто Хлебников образа.

 

Поразительно даже не это,

а сильнейшее возбуждение

напряжённого до предела

сознанья в тисках катастрофы.

 

15 ноября.

Повстречался также Мордовцев (родня романисту). Он шёл с бесцельно горящим взглядом, всклокоченной бородой и изрядно опавшим брюшком по Садовой. Куда? — Известно куда. Был тихий день: почти не стреляли. Мордовцев нёс собачонку — испуганную, трясущуюся. „Как дела, Алексей Петрович?” Шедший встрепенулся, а потом, узнав, чуть стыдясь, улыбнулся: очевидно, в предчувствии сытного ужина. Собачонку на всякий случай он запихнул за пазуху и всё время разговора засовывал её голову обратно. „Выживаем тут помаленьку, Глеб Владимирович”. — „А как ваши исследования родной финно-угорской архаики?” Мордовцев ещё в пору финской кампании открыл в себе немало мокшанского и острый интерес к анимизму, чем надеялся воспользоваться после успешного марша Красной армии на Гельсингфорс, где его ждало, Мордовцев верил, место главы по фольклору главного вуза грядущей союзной республики. Тогда же, зимой 1939 — 1940, в Институте искусств он прочитал сообщение

о двух финно-угорских

богатырях русского эпоса —

неторопливо бездействующем Илье Муромце,

укрепляемом в том православной религией

(тут была подковырка),

и удачливом его сопернике Цёфксе-язычнике,

угнездившемся на семи дубах,

чтимых славянами за священные,

володеющем ими

и тем преградившем Илье-созерцателю

путь из лесного, мокшанского, приокско-донского рая

через степь в беспокойный Киев,

выбивающем одним своим свистом увальня-богатыря из седла

и известном русским своим соседям под именем

Соловья-разбойника.

Из того же доклада узнал о солдате Апшеронского полка Платоне

Каратаеве —

спокойном, без горя страдающем, ласковом, неторопливом —

как о воплощенье мокшанского мирочувствия

(отатаренные каратаи — родня мокшанам),

о том, что мокшан было немало и в войске Аттилы

при сокрушении Рима,

о дальнейшем союзе мокшан и поволжских сарматов

и о самоназванье близких мокшанам эрзян,

восходящем

к сарматскому „арсан”, означавшему мужество.

Получалось: соперники русских в борьбе за наследство

сходящих со сцены владык евразийской равнины — сарматов —

финно-угры насвистывали соловьями

в лихих рязанских (эрзянских),

муромских,

мещёрских,

верхневолжских лесах,

куда опасались входить даже войска Чингисхана,

и лихой беззаконный их посвист,

как-то мало вязавшийся со сдержанным в обхождении,

но дававшим волю фантазии,

краснощёким, жизнелюбивым и законопослушным

Алексеем Петровичем —

уж скорей Каратаевым, чем Соловьёвым наследником, —

этот посвист был слышен

даже в дальних углах континента.

Следовало признать, что во всём этом было немало от характерно интеллигентского остроумия, но какую-то глубинную струну оно задело и во мне. „Шутить изволите!” — поморщился встреченный. „Почему же? Смотрите, сколько бесценного материала в повседневности: мало-помалу возвращаемся к допетровскому раю, в приют убогого чухонца”. — „Знаете, у меня нет времени. Надеюсь, нам удастся сокрушить финно-немецкую гадину. Доведшую нас, — жест в сторону снова высунувшейся из-за пазухи трясущейся собачьей головы, — до вот такого неслыханного, можно сказать, безобразия. Прощайте!” Я явно отвлекал от давно предвкушавшегося. От вопроса о том, достойно ли наследникам лихого Соловья Одихмантьевича опускаться до ловли домашних животных, я воздержался. „Как знаете, Алексей Петрович, надеюсь, ещё свидимся”. — „На всё воля Божья” (недавний язычник перекрестился).

Очень хочется есть. Всегда, при любых обстоятельствах. Даже записи в этой тетради не отвлекают от явно навязчивых мыслей.

Голодно!»

Часть вторая. ЗИМА

 

Глава четвёртая. «Питинбрюхские ночи»

 

 

XIV

 

Развесёлая столица

славный город Питинбрюх:

всем, чем хочешь, поживиться

в ресторанах, погребах

можно. Помню, в декабре я

там до чёртиков кутил —

всё стоял у Елисея,

сам с собою говорил.

 

 

XV

 

Запись для памяти Ф. С. Четвертинского:

 

«5 декабря 1941 г.

Вот какое нынче меню:

1. Если сварить дециметр шкуры какого-нибудь животного (хорошо, если коровы, но случаются кошки, собаки и даже крысы; между прочим, у кошек — кроличье мясо), а к нему размочить дециметр столярного клея, то при известном мастерстве выходит отличный питательный студень. Ели — наслаждались.

2. Было лакомство: нарезанная земля с бадаевских складов. Мы с Евдо­кией Алексеевной накупили её изрядно. Хватило до декабря. По вкусу — подобие жирного творога, вся пропитана маслом и плавленым сахаром. Запивали её кипятком. Теперь одно воспоминание. Но и им не грех насладиться (мысленно).

Главное: следить за собой, мыться, а мне — бриться, не ложиться надолго в постель, стирать одежду и простыни, двигаться, беречь еду (крохи).

Умирают, как бы утомившись, не жалуясь ни на что, от снижения кровяного давленья, от износа сердца и внутренних органов: человек, голодая, жжёт сам себя, как коптилка. Так что если идёшь по улице, то мудрость ослабших — иди против ветра, наклонившись, стараясь не падать на спину. Упал на спину — почти что верный конец.

Но голод — табу. Как алкоголь для запойного пьяницы.

Хотя он — причина внутреннего возбуждения».

 

 

XVI

 

Из тетради Глеба:

 

«Марк снова порадовал фотографиями.

Показывал „уши города”,

установленные на Петропавловской.

По четыре трубы-звукоуловителя в связке,

известные всем по плакатам, —

нацелены в небо,

с металлическим креслом, приделанным к каждой;

и расчёт из четырёх бойцов

день и ночь дежурит в наушниках,

высчитывая расстояние

до незримо поющих объектов,

так что любой самолёт,

даже над облаками,

а сейчас солнце редко,

рискует нарваться на плотный зенитный огонь.