Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2010)

• Название: Новый Мир ( № 8 2010)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Потому что любила

                         молодца из деревни, охотника.

Ну а он испугался.

 

В церковь пошел он, к попу,

                         рассказал про бесовское дерево.

Разъярился наш поп

                         и велел изрубить топором

Эту нечисть лесную.

 

Криком кричала она,

                         и до сих пор этот крик

Ночью слышен бывает.

 

В этом стихотворении представлена та первобытная, наивная детская вера в живую природу: лапы, речь, тайнозрящая кора. Не надо знать марийский миф, чтобы так написать. То, что отвергает наша позитивистская религия, находится в нас же. Просто мы забыли об этом, как взрослый забывает о своем детстве. Культурный (религиозный) палимпсест — это амнезия души, которая словно расщепляется на временные локусы, не знающие друг о друге.

Неверные люди крестились в чужеземную веру, в веру Другого, «человека с крестом», который отнял то, что можно считать своим, исконным. И это имеет отношение к любви. Русская (вспомним Цветаеву) рябина как рудимент детского мира пугает охотника, молодца из деревни. Этот испуг герой облекает в новый жаргон: бесовское дерево. То, что доставляло удовольствие, стало запретным, нечистым. Поп, этот вульгарный культуртрегер, велит избавить человечество от любовного сглаза. «Криком кричала она» — в самом повторе, таком беспомощном с лингвистической точки зрения жесте, весь ужас, поскольку травма всегда многокомпонентна и продолжается, как продолжается фольклор.

 

ГОВОРИТ ДЕВА ЛУНЫ

 

Марийский миф

 

Я — дева лунная,

                         я — бессмертная тень, а когда-то

Сиротою дрожащей

                         я у мачехи хищной жила,

И терпела побои,

                         и ругань ее терпела,

Небу молилась, ждала

                         жениха-избавителя,

                         на коне огневом — сына царского.

Только он не пришел —

                         за морями он странствовал теплыми.

Что ему мы — деревенские!

 

Ночью осенней, холодной

                         за водой погнала меня мачеха,

Говорила: «Расплещешь —

                         так побью, что не выживешь, дрянь».

Побрела я к колодцу,

                         воды набрала и заплакала,

И сестрицу-луну

                         умолила забрать меня с ведрами

И в своем чреве спрятать.

 

И вот теперь на луне

                         я — с ведром, полным звезд,

                         и на нити небесные вешаю

Эти звезды ночные,

                         но могут сорваться иные,

Вниз упасть, если туча заденет.

 

И умрет на земле

                         в этот миг человек неповинный.

Я заплачу о нем.

                         Будет горько и тягостно мне,

Словно я это сделала.

 

Это девичье стихотворение как зеркальце. Сказочный зачин предполагает мачеху хищную и жениха-избавителя. Жених как греза, как фантазм, проекция, в конце концов — отражение в хорошем зеркале нехорошей женской фигуры, требующей подчинения и приносящей боль. Но фантазм не реализуется, деревенский мир не предполагает чуда. «Красотка» с Ричардом Гиром так же невозможна, как невозможно желание. И дело вовсе не в том, что оно чрезмерно, эфемерно, надуманно. Ведь возможность стать бессмертной тенью тоже не укладывается в прокрустово ложе реального опыта. Просто оно — роскошь, лишняя деталь в страшном мире ограничений. Фрустрация рождает бегство в фантазматический мир, который обретает реальность именно потому, что удовлетворяет только негативный запрос. Человек неповинный умирает как возвращение того агрессивного посыла вовне, который рождает деву лунную, тень человеческого. И наивное предположение в последнем стихе оголяет этот нерв: связь между отражением (миром фантазматическим) и реальностью потеряна, это похоже на смерть, и смерть действительно является, только не как причина, а как следствие запредельного существования того, кому когда-то причинили боль.

 

 

Чебоксарский бухгалтер —

                         потомок Аттилы великого

И Кримхильды германской,

                         так отвечал об Аттиле:

«Много зол учинили

                         в странах западных предки чувашей

Гунны, вепрям подобные...

                         Что ж... Из истории нашей

Этой правды не выкинешь...

                         Но когда мой прапращур свирепый

С высоты Рим увидел,

                         то сказал: „Нет подобного в мире.

Пуп земли этот Город,

                         и рукой своей царственной я

Пуп не вырву из тела”.

                         И отошел вместе с войском.

 

Скромный я человек,

                         но горжусь, что мой предок свирепый

Пощадил Вечный Город».

 

Почти анекдотическая ситуация родства чебоксарского бухгалтера с культурными героями прошлого таит намек на то, что и автор как-то причастен к описываемым событиям. Изображая из себя такого Акакия Акакиевича, недостойного своего (или чужого?) времени мужа, автор смотрит на ситуацию из временной норки, находясь сразу в двух местах или в двух точках зрения. Об этом я и говорил, когда предположил наличие двух времен: андеграундного и настоящего. Фокус заключается в том, что андеграундным оказывается наше время, а не время совка, время больших событий. Или же что оно просто длится, и, как показал Беньямин, поэт — всегда подпольщик, связанный с реальностью лишь пуповиной, — но не это ли идеальная метафора актуальности, истинности и сопричастности бытию, открывающая идею мимесиса как мимикрии, устанавливающая некие партнерские (дочерние) с этой субстанцией отношения.

 

КЫМЫЛЬКУТ И ЕЛЕННЫ

 

Использованы мотивы чукотского любовного заговора

 

Ты меня разлюбила, Еленны.

Ты на русского смотришь, моя Еленны.

Ты ему отдать свое тело хочешь.

Я же, чукча оленный,

                             не нужен тебе Еленны.

Худо мне, Кымылькуту.

Худо мне на земле,

                             в Серединном мире.

 

И пошел я к шаманке,

                             к Чарего пошел, всем известной,

Рассказал свое горе,

                             и сказала Чарего в ответ:

«Не печалься, не плачь:

                             снова будет твоею Еленны,

Если сделаешь так,

                             как скажу я тебе, Кымылькут.

Появись перед ней,

                             когда будет мочиться за чумом,

И скажи ее сердцу —

                             пусть выйдет оно из нее

Со струею мочи,

                             и тогда сапогами топчи

Ее черное сердце...

                             Пусть оно поорет, болью мучась,

И от муки — полюбит».

 

«Нет, — сказал я шаманке, —

                             не хочу я в кричащую рану

Превращать ее сердце...

                             Боль не вернет ее мне.

Пусть уйдет она с русским,