Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2009)

• Название: Новый Мир ( № 8 2009)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

 

Сергей Гандлевский. Прямой поэт. — “Грани.Ру”, 2009, 8 мая <http://www.grani.ru>.

“Лев Лосев был и останется для меня недосягаемым образцом для подражания. <...> Я сейчас говорю о Лосеве-личности”.

“У Лосевых красивый запущенный дом и маленький сад, нависающий над гигантским оврагом, по дну которого течет речка. В четверти часа ходьбы — шпили и башни университетского городка, через дорогу — кладбище. А вокруг — холмы и долины Новой Англии. И весь этот осмысленный лирико-философский быт и уклад — дело рук беженца, начинавшего на чужбине с нуля. Впечатляющая победа человека над обстоятельствами”.

“Я все время ловлю себя на том, что скорбь моя светла и торжественна. Так, наверное, и прощаются с победителями”.

 

Андрей Геласимов. “Творчество — вещь грубая”. Беседовала Алена Бондарева. — “Читаем вместе. Навигатор в мире книг”, 2009, № 5, май <http://www.mdk-arbat.ru/magazines.aspx>.

“Сейчас у меня нет ощущения, что я жду выхода нового русского романа. Совсем другое дело кинематограф. Я жду нового фильма Никиты Михалкова, мне интересно, что будет делать Андрей Звягинцев, любопытно творчество Оксаны Бычковой после „Питер FM ”. То есть тут я чувствую, что идет жизнь. А вот в литературе все намного спокойнее. И мне не очень интересно думать о том, что напишет тот или иной писатель”.

 

Александр Генис . “Судьбы перемещенное лицо…” Умер поэт Лев Лосев. — “Новая газета”, 2009, № 49, 15 мая <http://www.novayagazeta.ru>.

“Идеал Лосева без зависти пропускал романтический XIX век, не говоря уже об истерическом ХХ, чтобы найти себе образец в ясном небе Просвещения. Законы меняют людей, остроумие оправдывает стихи, и каждый возделывает свой садик. У Лосевых он был полон цветов и съедобной зелени. Однажды за ней пришел перебравшийся через ручей медведь, но и он не разрушил идиллии. Составленная из умных книг и верных друзей, жизнь Лосева была красивой и достойной. Стихи в ней занимали только свое место, но читал он их всегда стоя”.

 

Федор Гиренок. Человек — не симулякр. — “Завтра”, 2009, № 19, 5 мая < http://zavtra.ru >.

“О каком прогрессе в философии можно говорить, если прошло почти двести лет, а 24-я глава из „Критики чистого разума” Канта как была, так и остается загадкой. <...> Я не кантианец. Я могу взять в качестве примера отсутствие прогресса в философии знаменитый пассаж Гегеля о том, что „человек есть ночь мира”. В этом тексте Гегель представил проблему человека с такой стороны, с какой нам на нее еще только предстоит посмотреть”.

“И тем не менее, что же все-таки произошло в философии за последние пятьдесят лет? На мой взгляд, в ней произошло три события”.

“Одно из них связано с осмыслением феномена слепоглухонемых людей. У них не было ни зрения, ни слуха, они не умели говорить, но в них было что-то дремотное, что позволило им стать людьми. <...> Мне кажется, что в философии лучше стали понимать одну простую истину, а именно: сознание не помещается в пределах мозга человека, оно рассредоточено на некое множество людей и может приходить и уходить из любой точки этого множества. Мозг приспосабливается к существованию сознания, а не наоборот”.

“Другим событием в философии стало открытие феномена аутизма. Я имею в виду не аутизм медицинский, не аутизм психически больных людей, а аутизм как стратегическую линию в поведении человека, которая описана Никольской, Бородаем и Поршневым. Аутист и видит, и слышит, и может говорить, но отказывается от зрения, слуха, речи, чтобы пребывать в состоянии завороженного покоя. Вопрошание о бытии человека в горизонте аутизма открывает неожиданные вещи: оказывается, что человек — это не биологическое существо и не социальное, а грезящее, то есть нечто третье. Но человек не только асоциальное существо, но еще и существо безъязыкое, причем сознание и язык не связаны друг с другом. Если сознание является первичным галлюцинаторным самоограничением человека, то язык — это уздечка на эмоцию, условие, чтобы асоциальные существа могли жить вместе”.

“Третье событие — это крах идеи знаков и освобождение идеи символов. То есть умение современной философии отличать знак и символ”.

 

Евгений Головин. Прозерпина. — “Завтра”, 2009, № 20, 13 мая.

“„Об этом не знают ни микроскоп, ни телескоп” — по словам Уильяма Блейка. Иначе говоря, при данном, контрмифическом развитии цивилизации, всякого рода „Мифологии Древней Греции” гораздо больше поведают о характерах и методах исследования, о личностях и вкусах авторов, нежели о самом предмете исследования. Сложность, увлекательность и загадочность мифов всегда будут возбуждать любопытство и привлекать интерес. Но их девственность всегда останется недоступной, несмотря на дерзания истории, психоаналитики, глубинной психологии. Ничего, кроме поверхностных аналогий, отыскать в них нельзя. И если „прошлое для нас — книга за семью печатями” (Новалис), мифы — квинтэссенция неизвестного”.

 

Григорий Дашевский. Последний современник. Умер Лев Лосев. — “Коммерсантъ”, 2009, № 82, 8 мая <http://www.kommersant.ru>.

“Его стихи не состязаются с тем, что сделали предшественники и современники, а учитывают ими сделанное, отсылают к нему — „трагическое, см. у Бродского”, „абсурдное, см. у обэриутов” и т. п. Это больше напоминает корректность научного работника, чем поэтическую нарциссичность и победоносность. Но в его поэтике не столько скромность или смирение пришедшего позже, сколько отказ „наживаться на нашем несчастье”. А такой наживой неизбежно оказывается любая цельная, сильная поэтика, построенная на идее катастрофы и утраты. Фигуры „последнего поэта”, „книжника среди варваров”, „мертвеца среди мертвых”, „нечеловека среди нелюдей” и т. п. — все возможные варианты сильной поэтической реакции на мерзость запустения учтены в стихах Лосева, — но он сам не подписывается ни под одним из них, никогда не превращается из умного человека в „поэта””.

 

Григорий Дашевский. Революционер слова. Умер Всеволод Некрасов. — “Коммерсантъ”, 2009, № 86, 16 мая.

“Если понимать величие поэта как масштаб его плодотворного влияния на самых разных — непохожих на него и друг на друга — авторов, как масштаб перемен, которые он вносит в само понимание стихов, — он был великим поэтом, а внесенные им в русский стих перемены справедливо называют революцией”.

“Для Некрасова стала трагедией невозможность сохранить ясность и чистоту неофициального братства в постсоветских условиях. И в последние 20 лет и в стихах, и статьях он вел борьбу против этой утраты чистоты — против „диктатуры блата”, против „воровства чужого места”, „науки как не знать” — сражаясь фактически с энтропией современной культуры. Он назначал литераторов и критиков персонально ответственными за эту энтропию, то есть превращал их в козлов отпущения — на которых и обрушивался всей силой своей речи. Эта борьба превращала его самого в трагическую фигуру — то есть такую, которая ставит перед современниками неразрешимый вопрос, ставит их в неразрешимую ситуацию”.

См. также: Андрей Немзер, “Памяти Всеволода Некрасова” — “Время новостей”, 2009, № 83, 18 мая <http://www.vremya.ru>.

 

Григорий Дашевский. Красота-обида. — “Коммерсантъ/ Weekend ”, 2009, № 20,

29 мая <http://www.kommersant.ru/weekend.aspx>.

“Шестая книжка стихов Всеволода Емелина, автора, популярного в Интернете и постоянно жалующегося на непризнанность среди критиков, называется „Челобитные” — и это очень точное название. Его стихи — это рассказы об обиде”.

“Вызыватели утробного смеха шутят на темы традиционных, биологических в сущности, делений человечества — на мужчин-женщин, здоровых-больных, красавцев-уродов, умных-глупых, молодых-старых, удачливых-неудачливых, своих-чужих — и издеваются и над теми, кто в этих парах занимает второе место, и над теми, кто пытается нарушить четкость этих границ: над молодящимися старухами, женственными мужчинами и т. д. А Емелину интересны эти деления не сами по себе, а лишь те из них, с которыми борется так называемая политкорректность — точнее, тот ее вид, который она получила у нас. В тех странах, где политкорректность возникла, запрет на словесное унижение меньшинств, составляющий ее суть, был частью борьбы за реальные права этих меньшинств. <...> У нас же политкорректность, то есть „правильность языка”, царит исключительно в самом языке, в сущности, в языке очень ограниченной группы людей, почти не влияющей на реальность, — той самой „либеральной интеллигенции”. Вся странность нашей ситуации в том, что, бессильная практически, нормы своего языка интеллигенция сумела сделать нормами публичных высказываний”.