Анри Шарьер - Папийон

• Название: Папийон
• Автор: Анри Шарьер
• Издательство: Издательство «Пресса»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1994
• ISBN: 5-253-00772-5

В автобиографических романах «Папийон» (1969) и «Ва—банк» (1972), ставших на Западе бестселлерами, Анри Шарьер раскрывает перед читателем мир своей души, прошедшей через не мыслимые страдания и унижения. Автор представленной дилогии был осужден по подложному обвинению в убийстве, приговорен к пожизненному заключению. Многие годы отданы каторге, скитаниям в стремлении добраться домой, во Францию. Вопреки всему Шарьер выстоял, достойно перенес страшные испытания судьбы. Он уверен: «Одно лишь имеет смысл в жизни — никогда не признаваться, что ты побежден, и научиться после каждого падения снова вставать на ноги».

---

Карта, которую я в свое время так тщательно изучал, позволила мне сделать этот вывод. Но если слева Венесуэла, а справа Тринидад, то какой же нам следует сделать выбор? Судьба наша зависела от этого решения. Ровный свежий бриз вскоре может прибить нас к любому из этих берегов. На Тринидаде ростбифы — то же правительство, что и в Британской Гвиане.

— Нет, обращаться с нами будут наверняка хорошо, — заметил Гитту.

— Но чем мы объясним, что покинули страну в военное время?

— А что ты знаешь о Венесуэле?

— Что там сейчас, трудно сказать, — заметил Депланк. — Однако во времена президента Гомеса беглых каторжников заставляли работать на строительстве дорог в жутких условиях, а потом выдавали французам.

— Да, но теперь другое время. Теперь война.

— А в Джорджтауне я слыхал, что они в войне не участвуют. Держат нейтралитет.

— Ты это точно знаешь?

— Конечно.

— Ну что ж, тогда нам там бояться нечего.

И слева, и справа виднелись огоньки. Снова сирена, на этот раз она дала три коротких гудка. С берега по правую руку нам просигналили прожектором. Взошла луна. С правой стороны от нас из воды поднимались две огромных черных скалы с заостренными вершинами — должно быть, именно о них предупреждали с берега.

— Эй, смотри-ка! Буй! Да не один, целая куча. Давай привяжем к нему лодку и обождем до рассвета. Шапар, спусти парус.

Шапар тут же повиновался и спустил ворох рубах и штанов, который я так торжественно назвал парусом. Я подгреб к бую. К счастью, у нас сохранился кусок длинного и прочного каната, с помощью которого я и решил привязать лодку к бую. Вернее, не к нему самому, а к тросу, связывающему его со вторым, что подальше. Наверняка они были поставлены тут отметить какой-то проход. И вот, не обращая внимания на пронзительное завывание сирены, что продолжало доноситься с правого берега, мы растянулись на дне лодки и прикрылись парусом. Я довольно сильно продрог на ветру, но вскоре угрелся и заснул.

Когда я проснулся, было уже довольно светло. Из-за горизонта медленно поднималось солнце. Через прозрачную сине-зеленую толщу воды виднелось дно, заросшее кораллами.

— Ну, что будем делать? Высаживаться на берег или нет? Этот голод и жажда меня доконают.

Впервые за последние несколько дней один из нас пожаловался.

— Тем более что мы уже совсем близко, — вставил Шапар.

За двумя скалами, грозно поднимающимися из воды, отчетливо различалась земля. Итак, справа у нас Тринидад, слева Венесуэла. Нет ни малейших сомнений — мы в заливе Пария. Поэтому вода здесь голубовато-зеленая, а не желтая, как бывает в месте впадения в море такой большой реки, как Ориноко.

— Что делать? Надо думать всем вместе, один человек не может принять столь серьезное решение. Справа Тринидад, английский остров, слева Венесуэла. Что выбираете? Только думайте быстрей — лодка и все мы в таком состоянии, что долго не продержаться. У нас тут только двое, что полностью отбыли срок, — Гитту и Барриер. Остальные — Шапар, Депланк и я — беглые и рискуем больше. Ну, что скажете?

— Самое разумное — идти в Тринидад. Про Венесуэлу мы ничего не знаем.

— Поздно решать! — воскликнул Депланк. — К нам плывет катер.

Действительно, по направлению к нам быстро двигался катер. Остановился он метрах в пятидесяти. Человек поднес ко рту мегафон. Я успел заметить, что флаг не английский. Такого флага я прежде никогда не видел: очень красивый, весь в звездах. Должно быть, венесуэльский. Позднее ему суждено было стать моим флагом, символом моей новой родины, самым трогательным из всех символов

— Кто вы? — прокричали с борта по-испански.

— Французы.

— Вы что, взбесились?

— А в чем дело?

— Да вы же к мине лодку привязали! — Поэтому вы не подходите ближе?

— Конечно. Давайте быстрее отвязывайте!

— Ладно.

Шапар в три секунды отвязал веревку. Оказывается, мы попали в самое настоящее минное поле. Наша лодка медленно тронулась вслед за катером, позднее капитан сказал, что мы не подорвались просто чудом. На борт к нам они не перешли, а просто передали кофе, горячее молоко, сахар и сигареты.

— Мы направляемся в Венесуэлу. Обращаться с вами будут хорошо, это я обещаю. К себе на катер пересадить не можем, идем к маяку, забрать тяжело раненного человека. Это срочно. И не пытайтесь бежать в Тринидад, девять шансов против одного, что подорветесь на мине.

Крикнув на прощание: «Адье, буэна суэрте!» — они отплыли в сторону. Мы подняли парус. Было десять утра, я чувствовал себя гораздо лучше благодаря кофе с горячим молоком и, сунув в рот сигарету, ступил на берег — участок песчаного пляжа, где уже собралось человек пятьдесят, наблюдавших за приближением странного судна с обломком мачты и парусом, кое-как слепленным из курток, штанов и рубах.

Тетрадь тринадцатая ВЕНЕСУЭЛА

РЫБАКИ ИРАПЫ

Я обнаружил здесь людей и цивилизацию, доселе мне совершенно незнакомую. Те первые минуты на венесуэльской земле были столь трогательны, что у меня не хватает слов и таланта объяснить, описать и выразить атмосферу царившей там сердечности и теплоты, с которой эти люди встретили нас. Некоторые из них были черными, другие белыми, но большинство того оттенка, который приобретает кожа европейца после нескольких дней, проведенных на солнце. Брюки у мужчин были закатаны до колен.

— Бедняги! Ну и досталось же вам! — восклицали они.

Рыбацкая деревня, возле которой мы причалили, называлась Ирапа и, согласно административному делению, входила в штат Сукре. Все женщины, присутствовавшие на берегу, тут же превратились в сестер милосердия и ангелов-хранителей — и самые молоденькие (все без исключения хорошенькие, небольшого роста, но, Боже, до чего же грациозные!), и средних лет, и настоящие старухи. Нас отвели в дом, где повесили пять гамаков, поставили стол и стулья и первым делом намазали нас с ног до головы кокосовым маслом. Мы буквально падали от голода и истощения, к тому же организмы наши были сильно обезвожены. Рыбаки хорошо знали все эти симптомы, знали, что мы должны теперь долго спать и принимать пищу часто, но небольшими порциями.

И вот мы растянулись в гамаках, и даже во сне они кормили нас, давая еду понемногу, ложечками. Силы совершенно оставили меня; в тот момент, когда они положили меня в гамак абсолютно голого и обмазанного кокосовым маслом, я погрузился в глубокий непробудный сон, и если и пил во время него, то совершенно этого не осознавая. Сперва желудки отказывались принимать пищу, и нас вырвало по нескольку раз каждого, но затем дело пошло на лад.

Люди, обитавшие в этой деревне, были ужасающе бедны, но среди них не нашлось ни одного человека, который бы отказался нам помочь. Дня через три благодаря старательному уходу, а также молодости и крепости наших организмов мы встали на ноги. Сначала поднимались совсем ненадолго, затем на несколько часов, и вот уже подолгу просиживали в тени под пальмами вместе с нашими гостеприимными хозяевами. Бедность не позволяла им одеть нас всех сразу, и они разбились на небольшие группы, одна взяла шефство над Гитту, другая — над Депланком, и так далее. Обо мне заботилась, наверное, целая дюжина, не меньше. В первые дни они нарядили нас буквально во что попало — старые, изношенные, но безупречно чистые вещи. Затем стали приносить по одному предмету туалета — то новую рубашку, то пару брюк, то пояс, то туфли. Среди женщин, ухаживающих за мной, были две совсем молоденькие девушки, они напоминали индианок с примесью испанской или португальской крови. Одну звали Табисай, другую Ненитой. Они принесли мне рубашку, брюки и пару туфель, которые назывались здесь аспаргаты — кожаная подошва без каблука, а верх сделан из плетеной ткани. Ткань прикрывала ступню и пятку, оставляя пальцы открытыми.

— Вас и спрашивать не надо, откуда вы. По татуировке видно, что бежали с французской каторги.

Это особенно растрогало меня. Еще бы! Ведь они понимали, что мы были осуждены за серьезные преступления, и тем не менее помогали нам, всячески привечали и ухаживали. Когда обеспеченный человек отдает бедняку свою одежду или кормит голодного, это, безусловно, свидетельствует о доброте его души. Но когда бедняк режет испеченную в доме маисовую лепешку пополам и одну половину отдает вам, причем оставшейся ему вряд ли хватит, чтобы накормить всю свою семью, то есть делится буквально последним и с кем — с чужестранцем, беглым каторжником, — это поистине свидетельствует о величии духа.

В то утро все жители деревни — и мужчины, и женщины — вели себя как-то странна тихо. Лица встревоженные, озабоченные. Что происходит? Табисай и Ненита были со мной. Впервые за две недели мне удалось побриться. Ожоги уже затянулись тонкой розовой кожицей. До этого девушки видели меня только обросшим и плохо представляли, сколько мне на самом деле лет. И пришли просто в восторг, когда оказалось, что я вовсе не старик, о чем они тут же простодушно поведали мне. Мне было тогда тридцать пять, хотя выглядел я на тридцать максимум. И в то же время я видел, как эти добрые существа маются и буквально не находят себе места от беспокойства.