Эрибон Дидье - Мишель Фуко

• Название: Мишель Фуко
• Автор: Эрибон Дидье
• Издательство: Молодая rвардия
• Жанр: Философия
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-235-03120-3

Мишель Фуко (1926 — 1984) один из наиболее влиятельных мыслите лей второй половины XX века. Испытав множество идейных и культурных воздействий, он сумел найти свой неповторимый стиль мышления и свою тему изучение отношений личности с обществом, в том числе с такими общественными инститyтами, как психиатрия, медицина и тюремная система.

Oтвергая любые формы подавления личности, Фуко активно протестовал как против коммунизма, так и против демократии западною типа. rромкая известность философа привела к тому, что ею книги вышли за гpaнь «чистой науки», став подлинными интеллектуальными бестселлера ми на Западе, а затем и в России.

Первая выходящая по русски биогpафия Фуко принадлежит перу известною историка философии Дидье Эрибона. Мноrочасовые беседы с гepoeм книrи позволили автору осветить не только творчество французскою мыслителя, но и ero тщательно скрытую от посторонних и окруженную слухами личную жизнь.

---

века: высоких, изогнутых, украшенных изображениями плюща, вьющихся растений и цветочных бутонов — грубой имитацией старинных персидских миниатюр. На этих предметах западного быта, отмеченных печатью ушедшего Востока, значилось: “Made in South Corea”. И я вдруг осознал, что недавние события не были знаком неприятия слишком резкой модернизации наиболее отсталыми группами. Они явились результатом отказа всей культуры и всего народа от модернизации, являющейся, по сути, архаизмом. Беда шаха состоит в том, что он сросся с этим архаизмом. А его преступление — в том, что он поддерживает при помощи коррупции и деспотизма островки прошлого, которые отвергает настоящее».

Философ делает из всего, что он видел и слышал, следующий вывод: «В Иране модернизация как политический проект и как принцип социальной трансформации осталась в прошлом. <…> Происходящая на наших глазах агония иранского режима — это последний эпизод процесса, начавшегося почти шестьдесят лет назад: модернизации исламских стран по европейскому образцу». В конце статьи Фуко пишет: «Прошу вас, Европа должна перестать говорить о трудах и страданиях монарха, оказавшегося слишком прогрессивным для старой страны. Стара не страна, это шах устарел: он отстает от нее на пятьдесят — сто лет. Он в летах правителей-хищников и лелеет обветшалую мечту открыть страну при помощи индустриализации и секуляризации. Архаизм сегодняшнего Ирана — это его проект модернизации, оружие деспота, система коррупции» [464]. Фуко не ограничивается встречами с лидерами оппозиции и политиками. Он слушает также студентов, людей с улицы, молодых исламистов, заявляющих, что они готовы умереть. Он бродит по кладбищам — лишь на их территории разрешены собрания, — заходит в университет и в мечети. Вместе с Тьерри Вёльцелем он едет к аятолле Шариат-Мадари, чья резиденция в Куме служит убежищем многим активистам «Комитета по защите прав человека» [465]. Он встречается с аятоллой, а также с Мехди Базарганом, который после возвращения аятоллы Хомейни в Иран станет премьер-министром. В дом аятоллы Мадари попасть непросто. Солдаты, вооруженные ручными пулеметами, наблюдают за улицей. На протяжении целой недели Фуко наводит справки, слушает, смотрит… Он ведет записи, без устали передвигается с места на место. Он хочет все увидеть своими глазами, все понять. Тьерри Вёльцель вспоминает, что в конце дня они валились с ног от усталости.

За несколько дней до их приезда во всех мечетях страны прошли траурные церемонии памяти жертв репрессий. Проклятия, прозвучавшие в тот день в мечетях, распространялись на кассетах, и до Фуко долетело эхо голосов — «ужасных, заставляющих вспомнить о Флоренции и Савонароле, мюнстерских анабаптистах или пресвитерианах времен Кромвеля» [466]. Всем собеседникам Фуко задает один и тот же вопрос: «Чего вы хотите?» И неизменно слышит в ответ: «Чтобы правительство было исламистским».

Фуко пробыл в Иране неделю. Вернувшись во Францию, он написал четыре великолепные статьи, в которых удивительным образом детали и эпизоды сочетаются с серьезными размышлениями. Статьи будут опубликованы в «Corriere della serra» между 28 сентября и 22 октября 1978 года [467].

16 октября журнал «Le Nouvel Observateur» поместил текст, представлявший собой дайджест статей Фуко, вышедших в Италии. Он заканчивается так: «На рассвете истории Персия придумала Государство и передала его рецепт исламу: ее высшие чины служили халифу. Но из того же ислама она создала религию, в которой народ бесконечно черпает силы, чтобы сопротивляться власти Государства. Что означает это стремление иметь “исламистское правительство”: примирение, противоречие или зарю чего-то нового? <…> За желанием тех, кто живет на этом маленьком клочке земли, почва и недра которой являются ставкой стратегий мирового масштаба, найти пусть даже ценой жизни то, о чем мы, другие, после Возрождения и крупных кризисов христианства и не помышляем — политическую духовность, — стоит особый смысл. Я уже слышу, как хохочут французы. Но я знаю: они не правы» [468].

Старый аятолла медленно идет к яблоне, растущей посередине сада, и устраивается под ней. Несколько десятков людей окружают его и внимают тихим словам. Многократно отраженное эхо его речей сотрясает мир.

Нёфль-ле-Шато — городок недалеко от Парижа. 7 октября 1978 года сюда после четырнадцати лет ссылки, проведенных в Ираке, перебрался аятолла Хомейни. Иранские студенты и изгнанники стекаются к нему. Оппозиционные движения смешиваются. Бывают тут и европейцы, главным образом журналисты. В числе первых появились Пьер Бланше и Клер Бриер, в то время работавшие в газете «Liberation». И с ними — Мишель Фуко. Бланше и Бриер оповестил о приезде аятоллы в Париж Абольхасан Банисадр, один из лидеров оппозиции в изгнании, «духовный сын» Хомейни, давно поселившийся во Франции, в Кашане — пригороде Парижа. Впоследствии он на короткое время станет президентом исламской республики, а потом поселится в Париже. Пьер Бланше и Клер Бриер тут же позвонили Фуко, с которым познакомились в Иране, где они представляли свою газету. Все трое отправились к Банисадру в Кашан — ждать аятоллу. Фуко побеседовал с Банисадром и попросил его объяснить аятолле, что тому лучше избегать слишком резких выпадов против шаха, поскольку они грозят ему немедленной высылкой из Франции. В тот вечер Фуко увидит лишь силуэт аятоллы. Как, впрочем, и на следующий день, когда журналисты приехали в Нёфль, чтобы поговорить с Хомейни. Аятолла примет их лишь несколько дней спустя.

Легко себе представить, как ждал Фуко встречи с человеком, одно имя которого способно всколыхнуть тысячи горожан — море людей, чье движение не смогли остановить даже пулеметы диктатуры, — после всего того, что он увидел в Иране. Устроившись на новом месте, аятолла немедленно «разнес все в пух и прах», как выразился Мишель Фуко в статье, опубликованной в «Le Nouvel Observateur». Он сказал «нет». «Нет» — всем попыткам примирения. «Нет» — компромиссам. Никаких выборов, никакого коалиционного правительства. Шах должен уйти. И пригрозил исключить из движения политиков, которые были не прочь поддержать предложения шаха и таким образом спасти его режим. Оживление в Нофле, приезды и отъезды «важных иранцев» показали, что несгибаемость аятоллы не превратила его в маргинальную фигуру. Напротив, все верили «в силу мистического тока, связывавшего этого старика, проведшего пятнадцать лет в изгнании, с народом, призывавшим его». Казалось, Иран замер, наблюдая «схватку между двумя людьми-символами: королем и святым. Правитель во всеоружии и безоружный изгнанник; деспот, оказавшийся лицом к лицу с человеком, который борется голыми руками, приветствуемый восторженными криками своего народа. Этот образ сам по себе способен заворожить, но за ним скрывается реальность, под которой поставили свои подписи тысячи погибших» [469].

Когда Фуко находился в Нёфле с Ахмадом Саламатианом и Тьерри Миньоном, произошел небольшой инцидент: некий мулла из окружения Хомейни попытался помешать одной немецкой журналистке войти в сад, поскольку ее лицо было открыто. Ахмад Саламатиан вступился за нее. «Что люди будут думать о нашем движении?» — сказал он. Вмешались сын и зять аятоллы и попросили муллу умерить пыл. Журналистке было разрешено войти в сад. На обратном пути Мишель Фуко и его спутники обсуждали это маленькое происшествие. Фуко рассказал, как был поражен, осознав, что ношение паранджи в Иране — политический жест: женщины, которые обычно ходили, не прикрывая лица, надевали паранджу, чтобы участвовать в демонстрациях.

Вскоре было принято решение снова поехать в Иран. По всей видимости, Фуко посоветовался с Банисадром [470]. «Мишель Фуко приезжал ко мне в Кашан, — рассказывает Абольхасан Банисадр, — и мы вместе работали. Он хотел понять, что вызвало революцию, почему она, развиваясь без опоры на иностранные державы, объединила, несмотря на расстояния между городами и сложностями сообщения, все население страны. Он размышлял над понятием “власть”».

Через месяц после первой поездки Фуко вновь оказался в Тегеране. И снова в компании Тьерри Вёльцеля. Исследование продолжилось. Фуко разговаривает с представителями разных групп бастующих. Он встречается с теми, кто относится к «привилегированному» среднему классу, например, с пилотом «Иран авиа» — в Тегеране, в его современной квартире, а затем проделывает тысячу километров к югу, чтобы познакомиться с рабочими нефтеочистительного предприятия в Абадане.

В новой серии репортажей — четыре статьи, опубликованные газетой «Согпеге» в ноябре 1978 года [471], — Фуко затрагивает вопрос о роли аятоллы Хомейни, этого «человекалегенды»: «Ни один из тех, кто сегодня стоит во главе правительств, ни один политический лидер, даже если его поддерживают все средства массовой информации его страны, не может похвастаться, что является объектом такой личностной и такой сильной привязанности народа. Этой привязанности способствуют, по всей видимости, три обстоятельства: Хомейни нет в Иране: вот уже пятнадцать лет, как он живет в изгнании и не собирается возвращаться, пока шах не уйдет; Хомейни ничего не говорит: ничего, кроме “нет” — “нет” шаху, режиму, зависимости; наконец, Хомейни не политик: ни партии Хомейни, ни правительства Хомейни не будет. Хомейни воплощает коллективную волю». Фуко определяет иранское движение так: «Это восстание безоружных людей, которые хотят сбросить тяжелый груз, давящий на каждого из нас, но на них — тружеников нефти, крестьян с границ империй — особенно: груз порядка вещей, установившегося в мире. Возможно, это первый бунт против планетарной системы — самая современная форма революции. И самая безумная» [472].