И. Глебов - Подвиг продолжается

• Название: Подвиг продолжается
• Автор: И. Глебов
• Издательство: Нижне-Волжское книжное издательство
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1967

---

После трех лет тяжелой гражданской войны и двух последующих лет жестокого голода героический Красный Царицын переживал катастрофическую разруху. И все понимали, что Царицынский Совет не в состоянии пока в полной мере снабдить свою милицию.

Это был, в сущности, первый год мирной, созидательной жизни рабоче-крестьянского государства. Входила в твердую колею и милицейская служба.

2-е отделение обслуживало самый неспокойный район города — Дар-Гору. Население тут было разноплеменное, преступность и беззаконие процветали здесь с давних пор.

Георгий Иванович Маняшин принял отделение несколько месяцев назад. До этого он служил старшим милиционером в 4-м отделении. Там он больше года возглавлял базарную милицию, добился порядка на городских рынках, боролся с хулиганством, мошенничеством, злостной спекуляцией. Он был человеком авторитетным, принципиальным, добросовестным, честным и ко всему этому очень скромным.

В новом коллективе Маняшин прежде всего требовал добросовестного и честного несения службы. Он не уставал напоминать подчиненным:

— Милиция — страж революционного порядка. Рабочий класс поручил нам охрану его покоя. Нам Советская власть доверяет, и мы должны быть неподкупны.

Последнюю фразу Маняшин всегда подчеркивал. И не случайно. Подкупить полуголодного милиционера пытались многие, и не так-то просто было устоять против обольщения и щедрых «даров» преступников.

— Было это осенью, — рассказывал как-то милиционерам Маняшин. — Поздно вечером поп Троицкой церкви Донсков возвращался с крестин. Наугощался он так, что в трамвай сел «еле можаху». В вагоне «носителя благодати» стало «травить». Пассажиры, конечно, возмутились. Милиционер 4-то отделения задержал пьяного «духовного отца». Составил протокол.

Попу грозил скандал, и он на другой же день прислал милиционеру с верующим Гробовым «даяние». Милиционер, не будь промах, в присутствии свидетелей 500 рублей взял и тут же доложил начальнику. Незадачливый поп угодил под суд. Не всякое «даяние» — благо. А милиционер заслужил самое главное — уважение товарищей...

Когда расходились, кто-то ив молодых с досадой заметил ветерану 2-го отделения Александру Беккеру:

— А фамилию того милиционера начальник почему-то не назвал.

— Да это он сам и был, наш начальник Георгий Иванович. Не иначе... — улыбнулся Беккер.

Он знал скромность Маняшина и в то же время понимал, как необходимы молодым милиционерам такие беседы. Ведь в отделении служило немало молодых парней, вчерашних крестьян и рабочих, малограмотных, плохо разбирающихся в политике. Маняшин и его помощник — политический руководитель Снегур — убедили почти всех, у кого не доставало грамоты, посещать ликбез, открывшийся для работников милиции в клубе имени Воровского.

Ходить в этот клуб было интересно. Можно было послушать громкую читку газет, посидеть на политической беседе, посмотреть любительский спектакль.

Помогли 2-му отделению и шефы — деревообделочники. Вскоре после Октябрьского праздника в отделении состоялся торжественный вечер. Рабочие подарили милиционерам шефское Красное знамя. Договорились о тесной дружбе, о связи. Шефы приобрели для милиции библиотеку популярной литературы, и вскоре она стала лучшей милицейской библиотекой в городе.

* * *

Маняшин получил донесение, что в глухом переулке в небольшом двухэтажном деревянном доме, прилепившемся на краю крутого оврага, некая Пономарева содержит подпольный трактир, торгует самогоном собственного производства. Решили сделать внезапный ночной налет на подозрительный дом. Маняшин сам возглавил операцию.

Приклады винтовок забарабанили в двери как раз в тот момент, когда в разрисованных морозом окнах погас свет. Насквозь промерзший милиционер, который с вечера вел наблюдение, еле унимая дрожь, доложил начальнику, что в дом в разное время вошли пятеро мужчин, но никто еще не выходил. Пьяных песен и буйных криков тоже не было слышно. Гости вели себя тихо. Маняшина это несколько озадачило. По внешним признакам подозрительный дом на разгульное питейное заведение не походил.

Дверь открыла растрепанная грудастая хозяйка в меховом манто, накинутом на голые плечи. Увидев милицию, она отпрянула, как ужаленная, и застучала каблуками по деревянной лестнице на второй этаж.

— Налет, девки! Налет! — истошно кричала она в закрытые двери комнат.

Маняшин устремился за ней. В прокуренной столовой он чуть не опрокинул большой стол, заставленный недопитыми бутылками и тарелками. Милиционеры и понятые торопливо зажгли какие нашлись лампы и свечи и перекрыли все выходы из дома.

В гостиную из разных комнат выскакивали полураздетые девицы. За ними появились и растерянные гости, на ходу застегивая пуговицы, поправляя подтяжки. Стало ясно: был здесь не подпольный трактир, а тайный дом свиданий.

Маняшин усадил перед собой всхлипывающую хозяйку, принялся писать протокол обыска. Понятые и милиционеры вносили в гостиную извлеченные из комнат и подвальные тайников улики преступных занятий Пономаревой. Видное место заняли четверти с самогоном.

Милиционеры еле удерживали беснующихся девиц. Лишь самая молодая из них, с черными распущенными косами, безучастно опустилась на табуретку и молчала.

— Фроська! — кричали ей девицы. — Ты что, омертвела? Бей их, лягавых. Все одно теперь, кончилась наша сладкая жизнь!

Но Фроська сидела, как каменная...

Утром Маняшин самой последней вызвал на допрос из арестантского помещения Фроську. Она казалась ему не похожей на своих товарок: лживых, крикливых, бесстыжих.

Фрося вошла неслышно. Села на предложенный ей стул покорно, усталая, обреченная. Рассказывала, словно исповедовалась, долго и обстоятельно о себе и о том доме, откуда привели ее в милицию.

— Дубовская я. Папаню кадеты убили в двадцатом, а маманя в двадцать первом с голоду померла. Семнадцатый год шел мне, как я вовсе осиротела. Вскоре после похорон мамани приехала из Царицына наша шабриха Манька — солдатка. Муж у нее в дезертирах спасался, да где-то за Волгой и пропал. А она в город переехала. Видно, хорошо жила: гладкая, веселая, разодетая, как барыня. Поманила меня с собой, на хорошую жизнь в город. Ну, что мне одной? Я и согласилась. Манька флигелек снимала. Чудно жила. Вроде одна, а мужики частенько у нее бывали, всякие. Отвела она мне чулан. Стала и я с ней пировать вместе с мужиками. Заглядывались на меня. Но Манька не допускала вольничать со мной. Видимо, берегла для кого-то другого. Ну и появился он, медведь медведем. Уж после я дозналась, какого ремесла был человек. С наганом ходил, с финкой. И всегда при деньгах. Чистый бандюга.

Он и изломал мою жизнь. Скоро, вижу, надоела я ему. И он привел меня к Пономарихе. Усмехнулся напоследок: «Хорошему ремеслу тут научишься: кружевницей будешь». Потом вскорости ваши схватили его прямо на «деле», заодно и Маньку замели. И не слыхала я о них больше ничего. Так и осталась я у Пономарихи. Держала она нас таких семерых. Для виду заведение свое называла кружевной артелью. И впрямь, днем-то мы кружева вязали, Пономариха сбывала их, а вечером самогон гнали да с гостями забавлялись. Подружилась, было, я с одной, да недолго-то дружба длилась, наложила на себя руки подружка от дурной болезни. Громом меня поразила эта беда: «Знать, и мой конец таким же будет». И остервенела я. Другие-то пономарихины девицы завидовали мне. Прозвали «фартовой». Гости все больше ко мне льнули, как мухи на мед. А Пономариха называла меня Дорогушей. За свидание со мной она с любого втридорога драла. Да и я маху не давала. Гостей-то Пономариха выбирала все больше семейных, богатых или из начальства каких — такие шуму боятся, огласки. Ко мне с полгода ходил фабрикант плюгавенький, мыловаренный завод держал. Так разорился он на мне вчистую. Говорят, утопился с горя, буржуйчик несчастный, — Фрося горько улыбнулась. — А я уж и дни перестала считать, все вином тоску заливала. Искажу, как перед богом, — милицию ждала, на любой конец, но чтобы переменилась эта постылая жизнь... — Фрося наклонила голову и кончиком пухового платка смахнула слезы.

Каких только людей ни перевидал Маняшин за годы работы в милиции, с какими судьбами ни сталкивался. Он был беспощаден к закоренелым преступникам. Но людей, запутавшихся в жизни, потерявших опору, разуверившихся в доброте и справедливости, он жалел и в силу своих возможностей старался помочь им.

Маняшин не сомневался в искренности Фроси, понимал ее душевное состояние. Жаль было эту красивую, но слабовольную девушку, с которой жизнь так круто обошлась.

Маняшин подавил вздох, пододвинул девушке протокол допроса, предложил расписаться.

— Я неграмотная, — простодушно сообщила Фрося и поставила под протоколом загогулину с хвостиком, похожую на букву «Ч», с которой начиналась ее фамилия.