Андрей Упит - Северный ветер

• Название: Северный ветер
• Автор: Андрей Упит
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1969

«Северный ветер» — третий, заключительный роман первоначально намечавшейся трилогии «Робежниеки». Впервые роман вышел в свет в 1921 году и вскоре стал одним из самых популярных произведений А. Упита. В 1925 году роман появился в Ленинграде, в русском переводе.

Работать над этим романом А. Упит начал в 1918 году. Латвия тогда была оккупирована войсками кайзеровской Германии. Из-за трудных условий жизни писатель вскоре должен был прервать работу. Он продолжил роман только в 1920 году, когда вернулся в Латвию из Советского Союза и был заключен буржуазными властями в тюрьму. В тюрьме в основном он и написал этот роман. Это самое значительное в латышской литературе произведение о первой русской революции. В нем изображены революционные события в Латвии с ноября 1905 года по март 1906 года.

В романе, особенно в его начале, отражены многие достоверные наблюдения самого автора, который в те дни жил в Скривери (см. автобиографический очерк Упита «Моя жизнь и творчество», т. 1).

---

Сниедзе вспоминает, что в кармане еще осталась горбушка. Вытащив ее, начинает грызть. Да, во рту снова появился вкус — после недели болезни, когда все казалось ему горьким и противным. Возвращаются силы, казавшиеся почти потерянными. И от этого радость теплой волной разливается по телу. Хорошо быть молодым и жить!

С поля навстречу повеяло прохладой. Кажется, что и моросит уже меньше, хотя еще низко нависает белесая мгла. Он не раз проходил здесь. Однако ночью все выглядит иначе. Приходится внимательно всматриваться, чтобы узнать знакомые места и предметы. Вот большая липа с дуплом, где три лета подряд роились пчелы. В полуверсте отсюда низина со множеством родников и огромным камнем посередине. Оттуда через пригорок, мимо старого куста черемухи, идет прямая стежка в Иокумы.

Там даже огонек… У кого бы мог еще так поздно ночью гореть свет? Справа усадьба, слева неподалеку — другая. Всюду темно. Один только огонек! Анна Штейнберг знает, что он придет. Пожалуй, нарочно зажгла, чтобы не сбился… Что сделал он хорошего всем этим людям?

Как тепло у него на душе от этого маленького красного огонька.

Слева из усадьбы с лаем выбегает собака, но тут же умолкает. Зачем ей лаять на бедного лесного брата, он и сам похож на бездомного пса — загнанного; промокшего, голодного, которого любой мальчишка может обидеть…

В низине света не видно. Но когда Сниедзе, перебравшись через оттаявший ручей, взбирается на пригорок, огонек снова мерцает. Ярко, ясно. И так близко! Теперь уже нет никаких сомнений. Домик Иокума.

Он обходит его и осторожно приближается с того конца, где горит свет. Только бы не выбежали собаки и не стали лаять… Окно занавешено белой занавеской, не видать, что делается внутри.

Слышится какой-то шорох. И минуту спустя открывается наружная дверь. Он хочет отскочить за угол, но не успевает. Выходит какая-то женщина. Не Анна… Дрожь пробегает у него по спине.

— Добрый вечер! — Голос как будто знакомый, но сразу он не может вспомнить. — Так поздно. Мы уже думали, что ты не придешь.

Ага! Альма Витол… Сниедзе от охватившего его волнения не в силах сразу ответить.

— Пока добрался… Путь-то не близкий. И дорога плохая. Я еще не совсем окреп…

— Идем. Я тебя отведу. Анна потом принесет тебе покушать.

Покорно идет за ней.

Мимо ягодных кустов, обогнув хлевок с двумя обдерганными стогами соломы, они доходят до лужайки, где точно привидение торчит на обугленных лапах обгоревшая банька.

— Самих Иокумов нечего бояться, они порядочные люди, — говорит Альма. — Сначала мы хотели поместить тебя в комнате. Но потом раздумали. Могут зайти дети, которые всегда бегают к нам. А сюда не пойдут. Боятся обгоревшей будки. На чердаке в углу можно неплохо переспать. Мы туда принесли солому, сухую одежду и носки.

Сниедзе забирается наверх, под уцелевшую крышу. Там сухая солома, одежда для него и большая шуба, чтоб укрыться. Темно и тесно, сильно пахнет гарью, но после острова здесь так уютно.

До чего теплыми кажутся сухие носки после вечной болотной сырости. Ласковые волны пробегают по разопревшим пальцам. По всему телу разливается приятная истома. Он уже начинает дремать, но тут приходит Анна с едой и горячим чайником.

— Бедненький! — жалобно произносит она, собирая сброшенную им одежду и мокрую обувь.

Сниедзе ест хорошо приготовленную, необыкновенно вкусную еду — совсем не подгоревшую, не пахнущую дымом и вдоволь просоленную. А потом пьет из чайника ароматный тминный чай. Кусочек сахара медленно тает во рту… Это давно позабытое наслаждение. Всего он не может сразу осознать. Чувствует только, что становится нежным и восторженным, как ребенок.

Потом Анна укладывает его и накрывает большой, теплой шубой.

— Выспись хорошенько, отдохни. Завтрашний день весь твой. Поедешь ночным поездом. Можешь ни о чем не беспокоиться. Сюда никто не придет. Только бы остальные благополучно добрались…

Сниедзе так тепло под шубой. Какие, однако, хорошие люди есть на свете… Но, когда Анна заговаривает об остальных, он вспоминает вдруг Мартыня и то, что все время камнем лежит у него на сердце. Нет сил сдержаться. Надо рассказать, пусть знают, о ком они так заботятся. Пусть потом хоть прогоняют — все равно. Он весь во власти какой-то расслабляющей откровенности.

Сниедзе нащупывает руку Анны.

— Вы все так заботливы ко мне. Ты и Мартынь… А я! Я — скотина. Если б вы знали — собак бы на меня натравили. Плюнуть в меня не захотели бы.

— Успокойся. У всех свои слабости, свои недостатки, ошибки.

Сниедзе выпрямляется в своем углу.

— Ошибки… Вам легко говорить о своих недостатках. Они как пыль, рукой смахнуть можно. Как иней, который растопит первый же луч солнца. А моя вина гноится, как старая рана. И когда еще она заживет?..

— В твои годы все раны быстро заживают… — смеется Анна.

Сниедзе вырывает руку.

— И ты еще смеешься! Потому что не знаешь. Мартынь тоже не знал и под руку меня вел. Ни одного обидного слова я от него не слышал.

— Мартынь всегда знает, что делает.

— Разве он мог догадаться, что я, баба и мерзавец, хотел его предать… Теперь не уходи, выслушай!.. Усталый, измученный, больной, я целыми днями раздумывал, а ночью бредил тем, что за его голову мне, может быть, оставят мою жалкую жизнь, как собаке бросают за службу кусок хлеба. Я мучился, проклинал себя и плакал. Но не было сил противиться. Кошмаром давила меня эта мысль. Я не ручаюсь, что не пошел бы и не донес, если б только мог встать на ноги. А он заботился обо мне, как о родном брате. Он не знал…

— Нет таких вещей, которых Мартынь не знал бы.

— Ты думаешь, что он… или он тебе рассказывал? Как же это? Как же он потом мог?..

— Возможно, он знал, что ты никогда этого не сделаешь. Может быть, он встретил бы тебя на пути туда. Взял бы за руку, поглядел в глаза и спросил: «Товарищ, куда?» Ты не смог бы устоять и скрыть!

Сниедзе в темноте закрывает лицо руками и стонет.

— Я — баба и негодяй! Что из меня выйдет!

Анна вновь укладывает его и заботливо укрывает.

— Выспись. Ты измучен, издерган. Время, сама жизнь позаботится о том, чтобы из тебя вышел толк. Мы верим, что со временем ты станешь честным работником… Выспись хорошенько…

Сниедзе спит под коньком бани.

Ему так тепло, хорошо. Приятно пахнут обгоревшие еловые бревна. Наверно, дождик усилился. Постукивает по дранке, совсем над головой, словно тоненькими, робкими пальчиками.

Шелест леса, который он принес в себе, постепенно утихает. Сам он тихо погружается в тепло и негу. Ушедшие товарищи мелькают где-то в темноте, улыбчивые, веселые, точно легкие тени, и исчезают. Сладкий запах тмина щекочет ноздри. Два теплых пальца опускаются на веки.

Слезинки повисли и дрожат на колеблемых дыханием ресницах.

20

Ветер внезапно переменился и подул прямо с юга. С самого утра печет солнце, сгоняя последние остатки снега. Повсюду журчат весенние воды.

По обочинам заросшей проселочной дороги от озолской корчмы, мимо иокумского домика, идут двое. Один — светлобородый, в крестьянской куртке и тяжелых смазных сапогах. Другой — круглолицый, гладкий, в шляпе и перепачканных грязью желтых ботинках. Пальто на нем расстегнуто, полы его, словно крылья ястреба, свисают с обеих сторон чуть ли не до земли.

— Не мешало бы тебе маленько переменить обличье, — говорит Мартынь Робежниек, шагая сзади и критически оглядывая товарища. — Здесь, на просторе, от тебя уже издали несет болотом и дымом.

Толстяк беспечно насвистывает.

— С этой парфюмерией я намерен явиться в Ригу. Пусть нюхнут те, что сидят там в светлых комнатах и воображают, что они тоже что-то делают. Пусть узнают, чем пахнут болото, лесные тропы и борьба.

— Уж больно ты заносчив стал.

— Разве я не имею права перед теми, городскими?.. Зачем держаться в тени? Застенчивость, по-моему, самое скверное качество. Правильнее всего было бы пойти на станцию, купить билет первого класса и поехать барином. Ты вообрази только: вместе с генералами и баронами. Вот была бы штука — лучше не придумаешь. — Он громко хохочет. — Бабья нерешительность и трусость — второе скверное качество.

Мартыню не смешно.

— Не замечал я, чтобы мы здесь занимались пустяками. И мне, по правде говоря, не до шуток. Слишком много крови и проклятий остается позади, чтобы, уходя, посмеиваться.

— Все зависит только от темперамента, товарищ, — ты философствуешь, я насвистываю — неизвестно, что лучше? И ничего не меняется из-за этого. Положение остается таким же, как и было. Вся разница в том, как кто из нас реагирует.

— По-моему, можно цинично относиться к себе, ко мне, к другим. Но не к судьбе. Она не терпит подобных шуток.

— Ну, дело только в методе. Борьба остается той же. Все средства хороши, если они ведут к поставленной цели. Ты считаешь, что судьба даст себя околдовать? Думаешь, эта упрямая старуха поступит по-разному в зависимости от того, сделаешь ли ты перед ней реверанс или плюнешь ей в морду?