Андрей Упит - Северный ветер

• Название: Северный ветер
• Автор: Андрей Упит
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1969

«Северный ветер» — третий, заключительный роман первоначально намечавшейся трилогии «Робежниеки». Впервые роман вышел в свет в 1921 году и вскоре стал одним из самых популярных произведений А. Упита. В 1925 году роман появился в Ленинграде, в русском переводе.

Работать над этим романом А. Упит начал в 1918 году. Латвия тогда была оккупирована войсками кайзеровской Германии. Из-за трудных условий жизни писатель вскоре должен был прервать работу. Он продолжил роман только в 1920 году, когда вернулся в Латвию из Советского Союза и был заключен буржуазными властями в тюрьму. В тюрьме в основном он и написал этот роман. Это самое значительное в латышской литературе произведение о первой русской революции. В нем изображены революционные события в Латвии с ноября 1905 года по март 1906 года.

В романе, особенно в его начале, отражены многие достоверные наблюдения самого автора, который в те дни жил в Скривери (см. автобиографический очерк Упита «Моя жизнь и творчество», т. 1).

---

Она уже откидывает занавеску, но, увидев жадно прислушивающихся чужих людей, вновь распаляется:

— Недаром говорят: чем голей, тем шальней. Ну какой тебе толк был от этих женихов? Ходили вереницей. Всякие писаришки и невесть кто. Ты уж и загордилась. Хоть бы брошку какую или перстенек подарили. А то нистолечки…

Она поворачивается к Стукулиене, которая с готовностью поддакивает ей.

— Как же, милая, как же, — услужливо соглашается Стукулиене. — Нынче молодые бог весть как нос задирают. Взять, скажем, твою дочь. С нами она словечка не промолвит — где там! Мы — мужичье простое. А у нее хоть подол мокрый, а нос кверху…

Альма бросается ничком на кровать и зажимает уши руками. Слышит, что хозяйка из кухни зовет ее, но не отзывается. Все надоело и опротивело до смерти.

Вечером Альма бежит на иокумский хутор. Там у Анны Штейнберг отдельная каморка.

Наклонившись над маленькой лампочкой, Анна переделывает для мадам Вильде зеленое платье. В комнатке тихо, тепло. Альма садится и смотрит, как проворно мелькает иголка в тонкой шерстяной ткани. Колесо швейной машины тускло поблескивает при свете лампочки… Альма до того устала, что ей даже говорить не хочется.

Она смотрит на работу Анны, потом поднимает глаза. До чего полюбилось ей это бледное овальное лицо с темными глазами и плотно сжатыми губами. Особенно хороши волнистые каштановые волосы, тяжесть которых точно огибает тонкую шею. Есть в ее лице что-то неотразимо привлекательное, но что именно — не сразу поймешь и определишь. Может быть, неуловимый след перенесенных страданий и строгое спокойствие — словно бледное сияние неба после едва пронесшейся грозы.

Молчит и Анна. Зачем говорить, когда и без слов так приятно сидеть друг с другом. Все наметано, надо бы пересесть к машине, но там примостилась Альма. Да к тому же слишком темно. Лучше отложить до утра.

Анна откладывает в сторону зеленое платье мадам Вильде и втыкает иголку в мягкую тряпичную подушечку. Альме кажется, что у нее все получается особенно ладно. Она могла бы поцеловать эти красивые, сильные руки…

Стоит Анне взглянуть серьезными, грустными глазами, как Альме становится не по себе. Она встает и пересаживается на кровать, чтобы на нее не падал свет.

— Ты ходила туда? — спрашивает Анна. Обе они знают куда.

— Да. И можешь себе представить, кого я там встретила. — Она бросает пугливый взгляд на дверь, наклоняется и шепчет: — Мартыня Робежниека.

Анна кивает головой.

— И он наговорил тебе много неприятного?

— Откуда ты знаешь?

Анна разглядывает свои руки на коленях.

— Нетрудно догадаться. Мужчины плохо понимают нас и часто незаслуженно оскорбляют.

— Он говорил… да… — Альма начинает волноваться. — Он говорил справедливо, не оскорбляя меня. И все-таки… если б ты знала, как больно… Почему все они так жестоки?

Анна садится на кровать и обнимает Альму. Она чувствует, что руки девушки горят, точно в лихорадке.

— Ты еще дитя и ничего не понимаешь. Твоя боль со временем забудется. Ты видала когда-нибудь деревце с ободранной корой? Оно обрастает так, что и узнать потом нельзя. И ты забудешь и люди. Теперь все быстро забывается.

— Если б ты знала, что мне приходится переносить в Подниеках… Подниеце всем известно какая, меня она поедом ест. И Стукулиене и все!..

— Я уж думала… Есть у меня один план. Не знаю, как ты посмотришь. Мы могли бы совсем неплохо устроиться вместе. Комнатка моя крохотная, да как-нибудь потеснимся. Шить ты уже немного умеешь — я еще подучу. Вдвоем было бы спокойней…

— Ой, как было бы хорошо! — расцветает Альма.

— Ну, мы еще увидим… Знаешь, я теперь стала строгая. Придется тебе как следует взять себя в руки. Ужиться, думаю, мы уживемся. Откровенно говоря, я делаю это не только ради тебя. Может быть, главным образом ради себя. Ведь когда придет срок рожать, неоткуда ждать помощи. Родителей у меня нет, а из соседей кто придет?..

— Я приду, я приду! — ликует Альма, словно ей пообещали невесть какое счастье. — Ты увидишь, как я буду слушаться тебя и как мы еще заживем…

Альма уходит легкой, веселой походкой, будто половину несчастья оставила она здесь, на хуторке Иокума. Ее юное существо будто нежный, сочный стебель. Порывы ветра клонят его то в одну, то в другую сторону…

На дороге к Подниекам она видит всадника и уже издали, несмотря на темноту, узнает лошадь барона. Альма отходит к обочине и даже залезает в снег. Может, он не заметит и проедет мимо. Он пьян, папироса, точно звездочка, мерцает над головой лошади.

Но он узнает ее. Подъезжает вплотную и придерживает лошадь.

— Куда ты убегаешь? — лепечет он заплетающимся языком и приторно улыбается. — Я хотел бы поговорить с тобой.

— Со мною, господин барон? Вы, очевидно, ошиблись. Ночью ничего не видно!

— О, я отлично вижу! Особенно барышень! Их я за версту вижу. Ну, как поживаешь? Хорошо, да?

— Когда как. Бывает и хорошо и плохо.

— Да, — смеется барон и сдвигает шляпу на затылок. — Видишь ли, я хотел тебе сказать… Подниеки не возражают, они могут обойтись без тебя. Ты сама, я уверен, тоже ничего не будешь иметь против. Пойдешь в озолское имение?

Альма едва держится на краю канавы и боится, как бы барон со своей лошадью не столкнул ее совсем. Настроение испорчено. Но, досадуя на барона, она все же вынуждена прислушиваться к его болтовне.

— Что мне делать в имении, господин барон?

— Мне нужна служанка. Папа с мамой все еще не вернулись. Хозяйство запущено, некому еду приготовить, убрать комнаты.

— Где мне управиться с господскими комнатами да кушаньями! Я человек простой.

Барон наклоняется и похлопывает Альму по плечу. Рука его напоминает мягкую кошачью лапу, из которой вот-вот вылезут острые когти.

— Ты красивая барышня, ты мне нравишься, — хихикает барон. — В имении ты будешь хорошо жить. Работать будешь мало — только в комнатах. Кушать будешь то же, что я. Сможешь спать на кровати фрейлейн, на перинах… Хе-хе-хе! Хорошо! Да? Пойдешь?

Она все понимает. Хорошо еще, он не видит, как пылают ее щеки. Но и у нее кое-что на уме. Только сразу трудно все сообразить…

— Не знаю. Надо подумать.

— Подумай, подумай. И приходи в пятницу в имение. Часа в два, после сходки в волостном правлении. Я должен там быть.

— В имение я боюсь… — робко произносит она. — У вас злые собаки… лучше я около двух приду на господское кладбище…

— На кладбище? — настораживается он. — Почему? Приходи лучше вниз к парку.

— Нет, там могут увидеть. — Она упорно настаивает на своем. — После сходки я буду ждать вас у господских могил.

Барон, подумав, усмехается.

— Ну, все равно. На кладбище или в ад, я не боюсь… Ты красивая девушка. Увидишь, как шикарно будешь жить у меня.

Наклонившись, он опять хочет похлопать ее по спине, но она увертывается, перепрыгивает канаву и бегом несется домой.

Барон едва не теряет равновесие.

— Verfluchte Dirne![24] — ругается он и пришпоривает лошадь: — Гоп!..

16

Сход назначен в пятницу на девять часов утра. Однако народ начинает собираться только к десяти. Ведь уже нет фон Гаммера, перед которым все трепетали. И усадьбы теперь не жгут. Изредка кого-нибудь еще увозят в имение, но оттуда сразу же отправляют в Ригу. Подвалы в имении опустели. Иногда из Риги приезжают агенты охранки, производят обыски, арестовывают, избивают. Но случается это сравнительно редко и после пережитых ужасов не очень-то пугает. Люди почувствовали некоторое послабление со стороны властей и сами стали смелее и беззаботнее.

В половине десятого господин Вильде распахивает дверь и входит важно в канцелярию. Там за столом только волостной старшина, а позади, на скамье у стены, — Зетыня. Наклонившись, она что-то горячо шепчет мужу на ухо. Тот вяло слушает, и на лице его обычная равнодушно-унылая улыбка. Вчера Подниек опять немного подгулял, поэтому сегодня чувствует себя больным и невыспавшимся. А хуже всего то, что сидеть тут придется долго и раньше чем после обеда в постель не попадешь.

Вильде небрежно здоровается со старшиной и его супругой. На нее он даже поглядывает как-то подозрительно. Чего, мол, приплелась, когда вызваны одни мужчины? Ни тени галантности, которая в Подниеках так очаровала хозяйку. Здесь, в своей канцелярии, он официален, сдержан и спесив.

Зетыня чувствует себя неловко. Ее особенно раздражает, что муж как-то теряется перед Вильде. Ведь как-никак волостной старшина и главный здесь — он. Что ему писарь! Писарь должен делать то, что ему прикажут. Эх, не умеет ее муж себя поставить, совсем не умеет.

Входит новый помощник писаря, Рудзит. Сегодня ради торжественного случая он надел чистый воротничок и галстук бабочкой. Бабочка ни за что не хочет держаться прямо. Воротничок на номер меньше, чем нужно, давит шею и вылезает из-под домотканого пиджака.