Андрей Упит - Северный ветер

• Название: Северный ветер
• Автор: Андрей Упит
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1969

«Северный ветер» — третий, заключительный роман первоначально намечавшейся трилогии «Робежниеки». Впервые роман вышел в свет в 1921 году и вскоре стал одним из самых популярных произведений А. Упита. В 1925 году роман появился в Ленинграде, в русском переводе.

Работать над этим романом А. Упит начал в 1918 году. Латвия тогда была оккупирована войсками кайзеровской Германии. Из-за трудных условий жизни писатель вскоре должен был прервать работу. Он продолжил роман только в 1920 году, когда вернулся в Латвию из Советского Союза и был заключен буржуазными властями в тюрьму. В тюрьме в основном он и написал этот роман. Это самое значительное в латышской литературе произведение о первой русской революции. В нем изображены революционные события в Латвии с ноября 1905 года по март 1906 года.

В романе, особенно в его начале, отражены многие достоверные наблюдения самого автора, который в те дни жил в Скривери (см. автобиографический очерк Упита «Моя жизнь и творчество», т. 1).

---

Лесные братья любуются трогательной сценой.

— Он, бедняжка, все понимает, — рассказывает Ильза. — Знаете, какой он умник. С Майей они целыми часами разговаривают. Она рассказывает ему длинные истории, и он все понимает. А какой добрый, послушный! Никогда и виду не подаст, что ему трудно или он чем-нибудь недоволен. По утрам все дорожки к хлеву и к амбару расчистит от снега, воды мне принесет, дров нарубит, скоту кормушки уберет. — Она смеется. — Я тут живу как барыня. Не дай бог только Майю побранить. Он свирепеет, рычит, аж страшно становится. Как щенок, привязался к этой девчонке. Она командует им, как хочет. Он ей торбочку с хлебом носит в школу, а летом лапти чинит. По воскресеньям вместо нее скот пасет. Пальцем никто до нее дотронуться не смеет. Был у нас кот, большой такой, злой. Девчонка играла с ним, он и царапни ее за щеку. Поглядели бы вы, что с пареньком сделалось. Чуть не задушил кота. Насилу отняли.

— Я ничего не могу с ним поделать, — вздыхает Майя, — уж очень он сильный.

— Э!.. Э!.. — Парень весело кивает головой.

— Видите, — поясняет Ильза, — это означает: да. И-и — значит нет. Она даже писать его научила.

— Не совсем еще, — покраснев от похвалы, говорит Майя. — Я сама не очень-то хорошо знаю, где писать «h». В диктанте у меня всегда три-четыре ошибки.

— Ну, этому ты скоро научишься. Не так уж трудно… Сколько ж тебе лет и которую зиму ты ходишь в школу?

Девочка снова краснеет и низко наклоняет голову над книгой.

— Мне четырнадцатый пошел, — тихо говорит Майя, — а хожу я только вторую зиму.

— Она у нас сирота, милые. Дочь Катерины Натре — может, слышали. Ее поезд задавил. Так и выросла девочка без родителей. Как зверек, пойманный в лесу… — Тут Ильза замечает, что девочка совсем закрылась книгой.

— И-и!.. — кричит немой, и нож в его руке начинает нервно подрагивать.

— Девочка она хорошая… — Ильза спешит переменить разговор. — Послушная и учится хорошо. Мы так нее скучаем по ней, что трудно субботы дождаться. Без нее и воскресенье не воскресенье. Вы и не представляете, как много радости от одной этакой малой птахи и нашей глуши.

— Выдался бы год получше, мы б ее и летом отпускали в школу, — говорит Вилнис, вынув трубку изо рта. Досадуя на себя за слишком длинную тираду, он снова отворачивается.

— Лучшие люди вырастают из тех, кто перенес тяжелое детство, — говорит Мартынь. — Вы, я вижу, люди хорошие, и на Майю вам жаловаться не придется. Из нее вырастет замечательная девушка. Уже сейчас видно.

— Э-э!.. — радостно восклицает немой. Кто бы мог подумать, что он способен кричать так громко. Майя толкает парня в бок, и он замолкает.

Лесные братья перешептываются потихоньку. Потом Мартынь оборачивается спиной к столу и, опустив глаза, начинает:

— Вот что, люди добрые… Вы приняли нас, как гостей, как родных. Может быть, вы не знаете, что за нами гонятся, преследуют нас, как диких зверей. Если поймают, лучшее, на что можно рассчитывать, — пуля в лоб.

— А вы не бойтесь. Не найдут они вас на этом болоте.

— Да… Дело, однако, не в этом. Долго на болоте не проживешь. Есть хочется, спичек не хватает — иной ноги или уши себе отморозит… Время от времени и дело требует… Словом, приходится вылезать на свет божий, хотим мы того или не хотим. Наши посещения опасны. Вы, наверное, и сами знаете: тот, кто дает приют или хлеб лесным братьям…

— Ну, кто сюда полезет? Зимой ни души не видать. Трясина нынче, почитай, как следует и не промерзла.

— Мы тоже надеемся, что не придут. Но кто может поручиться? Схватят нас — наше дело ясное. Но мы не хотим, чтобы из-за нас невинные люди пострадали.

— Эх! Зачем вы так говорите. Нешто вы для удовольствия сюда пришли! Да и нам чего сделают за то, что мы дали озябшему человеку погреться или угостили куском хлеба!.. Больше нам и не под силу. Где сказано, что это грех?! И ваша вина… Нешто мы не знаем. Побольше бы таких виновных!

Мартынь с Толстяком снова перешептываются. Потом Мартынь продолжает, глядя на Вилниса:

— О нас говорить нечего. Конечно, иногда хочется погреться, поесть горячего… Здоровый человек еще кое-как терпит. Но у нас, видите ли, заболел один товарищ… Бинтов нет, лекарств нет, чистого белья тоже. Разжигать костер ночью нельзя. В шалаше он прямо погибает.

— Бедняжка. Чем же он болен?

— У него такое… Может, слыхали о молодом Акоте, которого за станцией расстреливали вместе с Зирнисом и Веленой?

— Так это он? — Ильза даже вскочила. — Значит, он жив! Слыхали, слыхали, как же!

— Жив. Только пуля задела бок, а в другом боку что-то ему отбили, когда сапогами пинали… Вот он-то у нас и погибает в лесу.

— Молодой, пригожий такой паренек! Мы его знаем. Он дружил с моим Юкумом. Две зимы вместе шпалы возили… Если б я была тут хозяйкой… Нельзя же дать человеку подохнуть в лесу, как собаке.

Маленькая трусливая собачонка с громким лаем бегает у дома. Вилнис выходит во двор, и слышно, как он унимает ее, загоняет куда-то.

Лесные братья встают.

— Не знаю… — задумчиво тянет Мартынь. — Нельзя же требовать, чтобы люди из-за кого-то взваливали на себя столько забот. Посоветуйте, что нам с ним делать!

— Я думаю… ведите его сюда.

— Хозяин вон молчит. Может, он не согласен.

— От него слово не часто услышишь. А возражать он не станет.

— Почему вы так думаете?

— Да разве я его не знаю! Он может ничего не говорить. Я и так вижу. Господ он сроду терпеть не мог. Ведите паренька сюда. Все обойдется. Пока что тут еще ни одного солдата не было. Какого черта их принесет…

— Но вы понимаете: никому ни слова…

— Что ты, сынок! Неужто не понимаем… Майя, слышишь?

Толстяк подходит к Майе.

— Ты, Майя, девушка разумная. Всех нас преследуют богатеи, поэтому нужно держаться заодно. Коли найдут — расстреляют. Это грозит и тому больному, которого мы приведем. Хозяину и тетушке Ильзе тогда тоже несдобровать. Нигде и никому ни слова. Никто не должен знать.

— Я понимаю! — отвечает Майя, гордясь, что у нее со взрослыми общая тайна.

— Гляди, чтобы этот как-нибудь не проболтался. — Толстяк кивает в сторону немого.

— Он? Нет. Он ничего не скажет. Зарежьте его, все равно не скажет.

И она, состроив строгую мину, начинает все объяснять немому такими угрожающими жестами, что все начинают смеяться.

— Э-э!.. — серьезно и строго подтверждает немой.

— Ничего он не скажет, — уверяет Ильза. — Майя ему втолкует.

В дверях лесные братья встречаются с Вилнисом.

— Погодите, — говорит он, проходя в комнату и не оглядываясь, — я скажу Индрику, чтобы лошадь запряг. Иначе вам его не привезти.

Так Акот попадает в теплую комнату на мягкую постель.

После мучительных дней в шалаше ему теперь несказанно хорошо. На нем рубашка пропавшего сына Ильзы, чистая и мягкая. Рана в левом боку перевязана и уже начинает заживать. И в другом боку от трав и припарок Ильзы гораздо меньше колет. Кашель стал куда слабее, откашливаться легче, и крови в мокроте меньше.

С каждым днем все меньше, — так ему кажется. Тетушка Ильза должна ежедневно подтверждать это. Как только у нее выпадает свободная минута, она с вязаньем или штопкой в руках подсаживается к нему и заводит разговор.

— Тетушка Ильза! К весне я буду здоров.

— Конечно, сынок. Когда почки начнут распускаться, ты будешь здоров как бык. Только лежи спокойно и говори поменьше. Ни о чем не думай. Самое скверное дело — много думать.

— Я и не думаю, тетушка Ильза. Мне так хорошо.

— Ну вот. Не о чем тебе думать. Придет время, надумаешься и нагорюешься вволю. Жизнь, она длинная, особливо у нас, бедняков. Ты думай о здоровье, это помогает.

— А вдруг я помру?

— Да что ты, сынок! Кто так рассуждает, тот никогда не поправится. Об этом совсем не стоит печалиться. Я вон замечала: что человек крепче всего задумал — оно и сбывается. А помирать доведется — что с того? Смерть-то не так уж страшна. Я на своем веку не раз ее видала. Да что тут толковать! Ты сам лучше знаешь.

— Да, — произносит он, закрыв глаза. — Если так… то совсем не страшно. Откуда ты, тетушка Ильза, все знаешь?

— Ничего я, сынок, не знаю. Кое-что, однако, пришлось в жизни повидать. Многое перевидала… Поди, ты спать хочешь?

— Нет, нет. Я так. Говори — я все слышу.

Ильза поднимает на чулке спустившуюся петлю и говорит легко, почти весело:

— Я вот думаю, — умереть молодым всего лучше. Уходишь ты чистым, неиспорченным, и у людей в памяти остаются твои ясные глаза да детский смех… А когда за шестьдесят перевалило, жизнь становится противной, как грязная, немытая посуда. Столько горечи из нее испито, что все опротивеет. А скольким сам ты напакостил. Даже самый лучший человек не может прожить и ни с кем не поссориться, никому зла не сделав. Я так скажу: коль суждено жить, надо жить, а коли пришла пора помирать, то и жалеть не о чем.