Михаил Шевердин - Набат. Книга первая: Паутина

• Название: Набат. Книга первая: Паутина
• Автор: Михаил Шевердин
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы Узбекской ССР
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1958

Эта книга о борьбе с басмачеством в лихие 20-е годы прошлого столетия, когда ставленник англичан при поддержке местных контрреволюционных сил турецкий генерал Энвербей пытался создать на месте нынешнего Узбекистана и Таджикистана государство Туран, объединив в нем все мусульманское население Средней Азии. Но молодая Бухарская народная республика, скинувшая эмира, поднялась против несостоявшегося диктатора. При поддержке Красной Армии в жесточайших боях басмачи были разбиты и отброшены в Афганистан и Иран.

---

Все высокомерие поднялось в душе Энвербея. Он думал: «Один пулемет только — и я их поставил бы на колени, эту сволочь, этот сброд!» Но надо было продолжать, и он снова выкрикнул во всю силу своих легких:

— Я военный министр Турецкой империи… я верховный главнокомандующий… Я приехал к вам из Бухары… Советская власть хотела арестовать меня… Меня, зятя халифа, которого знает вся Европа… знает весь мир как великого турецкого полководца… И я, возмущенный вероломством большевиков, приехал к вам… к вам… Я решил принять на себя руководство воинством ислама… я…

Но зятю халифа не дали говорить. С ужасом он увидел, что вся эта толпа, похожая от множества чалм на сине-серую волну, двинулась вверх по склону холма, вопя и рыча:

— Какой он зять халифа?

— У него и одежда-то не мусульманская.

— Он бухарский джадид!

— Казак! Полицейский!

Тысячи рук тянулись снизу.

Все снова завертелось и закружилось. Перед глазами Энвербея замелькали воздетые к небу винтовки, сабли, старинные мултуки, но спустя минуту и их не стало видно в круговороте лиц, шапок, чалм, рук.

Энвербей пытался говорить, что-то кричал, но его бесцеремонно стащили с коня и поволокли. Его качало и швыряло во все стороны С головы у него сорвали кубанку, ему надавали тумаков, его сбили с ног, протащили, совершенно беспомощного, лицом по пыли, и он больно оцарапал щеку… Он уже подумал, что пришел его смертный час, и только когда его с свирепым воем втолкнули в темную хижину, вздохнул с облегчением. Его грубо швырнули прямо на земляной пол.

— Поживи-ка во дворце, о зять халифа! — крикнул кто-то.

Когда шаги людей стихли, Энвербей вскочил на ноги и, сжимая кулаки, прохрипел:

— Измена… ловушка!

Он огляделся. Тонкие полоски света, лившегося из дверных щелей, пробивали полумрак.

Замусоренный пол, закопченные стены и камышовый потолок, развалившийся холодный очаг, овечий помет — все говорило, что хижина служила жилищем пастухов.

Ошеломленный зять халифа впал в состояние полного отупения. Он не задал даже вопроса, когда какой-то оборванный хромоногий локаец вечером принес охапку соломы и глиняный светильник. Оборванец высек огонь, зажег фитиль, плававший в черном кунжутном масле, потоптался и вышел. Через минуту он принес выскобленную корку арбуза, наполненную водой, и ушел.

Энвербей был вооружен, но он не шевельнулся, не двинулся с места, не попытался даже выйти, хотя дверь оставалась открытой.

Всю ночь он сидел на старом очаге, грыз ногти и стонал.

Как! Какие-то звероподобные существа напали на него, человека, решавшего судьбы всего Ближнего Востока, заставлявшего трепетать народы. Он, перед которым дрожал сам султан турецкий, он, которого называли своим другом великие полководцы Гинденбург и Людендорф, он, с которым вынужден был считаться Лондон, он, перед которым преклоняются с почтением миллионы мусульман, — он в плену жалких, провонявших верблюжьей мочой и навозом пастухов. Энвербей обхватывал голову руками, и стон вырвался из его груди:

— Что случилось?

— А случилось нечто очень простое, уважаемый эфенди, — сказал ему на пятый день заключения Ибрагимбек. — Вы знаете наших степняков… гордых локайцев… Им все равно — зять ли вы халифа, министр ли… К ним сам Тамерлан придет и скажет плохое слово… они и его в яму посадят. Локаец — сам себе господин.

Соизволив пожаловать к Энверу в темницу, Ибрагимбек, по своему разумению, проявил высшее внимание и вежливость к пленнику.

— Вам еще хорошо… а вот ваши друзья турки в навозе валяются, мерзнут, мы с трудом уговорили наших, чтоб им хлеба и воды дали, а то бы… Знаете, они силу посмели показать. Людей наших побили. Локайцы мстить будут…

— Но что же случилось? — с отчаянием в голосе пробормотал пленник. Он сидел теперь на приличной кошме и пил настоящий чай из настоящей пиалы, а не соленую, дурно пахнущую воду из старой арбузной корки. — Что же произошло?.. Меня к вам прислали, по договоренности с вами же, друзья народа стать во главе… быть главнокомандующим… Наше общее дело — борьба с большевиками! Война! А кому же воевать, как не мне, имеющему заслуги генералу…

Тогда Ибрагимбек, не вставая с места, наклонился всем телом к двери и, приотворив створку, поманил Энвербея.

Отвратительное ощущение, точно он полетел в пропасть, пронизало все его внутренности, судорога прошла по телу.

— Кто это?

В нескольких шагах от двери хижины висели чудовищно страшные трупы людей с обнаженными, кровоточащими мышцами. Кожа с них была содрана.

Почмокав губами и не торопясь выпив полную пиалу чая, Ибрагим заметил как бы невзначай:

— Эти, как их, бухарские джадиды, что приехали с вами. Что же поделать? Не любят бухарцев наши локайцы… Давно не любят, за налоги, за обиды… Вот кожу с них с живых и сняли.

— Но… но они несли высокие идеи Турана, они… — ужаснулся Энвербей, не столько сожалея об участи своих недавних спутников, сколько опасаясь за себя.

Ибрагимбек только головой покачал да почмокал губами, всем своим видом выражая сожаление перед непонятливостью высокого пленника.

— У наших степняков закон: не трогай меня — и я тебя не трону… Охо-хо. Ну, что же мне с вами делать, как бы они вас на кол не посадили.

— Что? Да как они посмеют, меня…

Ибрагимбек только снова качнул головой в сторону двери. «Посметь-то посмеют!» — говорила его хитрая усмешка.

Красноречием он не отличался, но Энвербей понял, что хоть опасность и есть, но не такая большая, как намекал Ибрагимбек. Иначе зачем бы понадобилось ему, Ибрагиму, приходить к пленнику в хижину и вести разговоры.

Всю нехитрую эту степную дипломатию Энвербей раскусил очень быстро: сам Ибрагимбек жаждет власти, почета, славы, одержим честолюбием, по соплеменники его не уважают, не любят. Он ищет единомышленников, людей, которые поддержали бы его. А тут приехал еще Энвербей, и Ибрагимбек перепугался.

Каждое слово он долго обдумывал, обкатывал где-то в глубине мозга, точно гальку, и выдавливал из себя фразы нехотя, будто не произносил, а тяжело рожал.

— Они говорят: зачем он приехал? Не надо приезжать ему было. Раз приехал, надо кончать его. Пользы мало от его приезда, вреда много.

Снова сердце у Энвербея при слово «кончать» екнуло.

— Позвольте… Они не поняли, надо разъяснить…

Остановив Энвербея взмахом руки, Ибрагимбек кашлянул, прочистил горло и снова заговорил:

— Я ходил к ним… к старикам… Старейшины родов у нас, локайцев, — сила… Уговаривал. Слушают, по молчат. Молчат и слушают. Не знаю, что делать. Молчат.

Он хитро прищурил глаза и с сожалением поглядел на Энвербея.

— Мне друг нужен, — неожиданно вставил Ибрагимбек, — мне помогать нужно, а? Хочешь? А? Будешь другом? А?

Он еще долго бормотал что-то о дружбе. Ушел он поздно, оставив Энвербея в состоянии полной растерянности и отупения.

Еще несколько раз появлялся Ибрагимбек в хижине. Он хитрил. Из его грубых, как неотесанные чурбаки, слов окончательно стала ясной мысль, схоронившаяся под толстыми шишками черепной его коробки.

Когда последний эмир бухарский Сеид Алимхан бежал через Восточную Бухару за рубеж, он оставил Ибрагимбеку полномочия главы всех мусульманских войск. Ибрагимбек со дня на день ждал из Кабула фирман о своем назначении, но эмир почему-то не торопился.

В последнее время все чаще до Локая доходили слухи о каком-то Энвербее, все чаще поговаривали о том, что не Ибрагимбек, а именно он, зять халифа и военный человек, должен стать главнокомандующим. И вдруг сам Энвербей появился в Восточной Бухаре. Ни с чем не сравнимая дикая ярость охватила тогда Ибрагимбека. Сначала он решил истребить отряд Энвербея, завлек его на север в сторону от Кабадиана, подготовил даже засаду, по… тут из-за рубежа пришел фирман, запечатанный печатью самого эмира. Что там сказано, что там написано? Сам Ибрагимбек читать не мог. Дать прочитать фирман кому-нибудь? А вдруг там говорится о назначении не его, Ибрагима, а Энвербея?

С явной тревогой и нескрываемым отвращением смотрел Ибрагимбек на посланца эмира, своего старого недруга Касымбека, привезшего фирман.

Вот сидит он напротив и смотрит из-под опухших шевелящихся бровей на него, Ибрагимбека. Смотрит со злорадством и насмешкой. И нельзя крикнуть на него, выругать, ибо все же как-никак он посланец эмира Сеида Алимхана.

Да, худшее свершилось, пришлось-таки сорвать эмирскую печать с фирмана и попросить эту собаку, этого вонючего прокаженного, как в тайне души его называл Ибрагимбек, прочитать, что там, на пергаменте, написал — проклятие его отцу — этот беглый эмир.

А Касымбек читал медленно, с наслаждением, и слова фирмана жгли душу и сердце Ибрагимбека.

Посланца эмира он принимал отнюдь не в торжественной обстановке, хоть его и предупредили, что тот везет фирман его светлости самого эмира бухарского. Сидел Ибрагимбек на дорожном, раздерганном временем и задами грузных локайских скотоводов паласике. Рядом, в яме, кисла навозная жижа, и ожившие на зимнем солнышке мухи лезли в нос, в рот собеседников, предпочтительно набрасываясь на опухшее лицо Касымбека. По другую сторону топтались, чуть не ступая копытами на палас и нависая крупами над головами сидящих, заседланные кони. Усиленно отмахиваясь хвостами от мух, они нет-нет да и задевали по лицу Ибрагимбека, на что он весьма ласково покрикивал: «Да ну тебя, размахался!», чем, собственно говоря, и ограничивались все его попытки урезонить коней. Он только изредка осторожно снимал соломинки и соринки с ячменных лепешек, лежавших на потемневшем от времени дастархане. Солнце грело немилосердно, растопляя грязь двора и выгоняя из обступивших его квадратных, слеплённых из земли мазанок густой, пахнущий глиной пар. В этой банной духоте, насыщенной запахами навоза, талого снега, Ибрагимбек, превший в тулупе на лисьем меху, только усиленно освежался, наливая себе непрерывно чай в пиалу и осушая ее. Он с таким наслаждением втягивал в себя зеленоватую обжигающую жидкость, что Касымбек все с большим раздражением посматривал на него.