Элиза Ожешко - Ведьма

• Название: Ведьма
• Автор: Элиза Ожешко
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы.
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1948

Польская писательница. Дочь богатого помещика. Воспитывалась в Варшавском пансионе (1852–1857). Печаталась с 1866 г. Ранние романы и повести Ожешко («Пан Граба», 1869; «Марта», 1873, и др.) посвящены борьбе женщин за человеческое достоинство.

В двухтомник вошли романы «Над Неманом», «Миер Эзофович» (первый том); повести «Ведьма», «Хам», «Bene nati», рассказы «В голодный год», «Четырнадцатая часть», «Дай цветочек!», «Эхо», «Прерванная идиллия» (второй том).

---

Женщина нагнулась и стала целовать ему руки.

— Какой ты добрый!.. Ох, какой ты добрый… Лучшего уж, кажется, во всем свете нет… Я увидела по твоему лицу, услышала по твоим словам и по всему узнала, что ты такой добрый… Оттого-то я тебя так и полюбила навсегда, до смерти, до того, что мне никогда никакой человек не был мил, и без твоей любви мне, как без солнца теплого, как без воды…

Он выпрямил ее согнутый стан и обеими руками обнял ее.

— Иди завтра в местечко, выслушай святую обедню, исповедайся, а после службы зайди к моей сестре Гануле, что там замужем за фельдшером, и расспроси ее, хорошо ли мне было бы поселиться в местечке… То есть с моим ремеслом… нужен ли там кузнец, а если не нужен, то я, быть может, договорюсь в этой усадьбе, куда пойду завтра уговариваться насчет работы. Большая усадьба и большое имение, там всегда был кузнец, а теперь нет, может быть, возьмут меня. Хотелось бы с тобой поехать на храмовой праздник, да нужно в эту усадьбу. Иди уж ты завтра одна, а затем, не медля, заберем бабушку и детей на воз и гайда, в дорогу! Вот тебе и дорога, о которой ты думала. Ты пойдешь в свет искать лучшего счастья у людей, только не одна, а со мной, с бабушкой, всеми детьми и моим трудом, который даст нам везде хороший кусок хлеба…

— Спасибо, Михась, спасибо за всю твою доброту… и как мне благодарить тебя, сама не знаю…

Глава VII

В местечке, в шести верстах от Сухой Долины, все праздничное утро, заглушая рыночный шум, раздавался гул звонких церковных колоколов. На базаре было людей, как муравьев в муравейнике, и много всякого скота. Там продавали и покупали лошадей, коров, волов, телят, зерно, полотно, яйца и множество других менее важных вещей. Сани стояли тесно друг подле друга и даже сцеплялись полозьями; животные и люди сбивались в подвижные кучи; разговоры, ссоры, Проклятия, ржанье и мычание сливались в ужасный шум; необыкновенная пестрота нарядов и лиц, мужских и женских, крестьянских, еврейских и мелкой шляхты, поражала взор. Четверо Дзюрдзей тоже приехали на базар, каждый со своим. Петр и Клементий привели продавать лошадь и корову; Степан — двухлетнего бычка. А Семен привез две осьмины ржи и гороху, все равно опишут и продадут, так уж лучше самому взять и продать. Многие мужики, прочтя несколько молитв, отправляли баб в костел, а сами оставались у саней с товаром. Петр оставил свое имущество на попечение сына, а сам направился к белому костелу, откуда несся колокольный звон и слышно было хоровое пение, сопровождавшее крестный ход. На небольшой паперти толпа была такая, что неповоротливый, торжественно настроенный крестьянин едва мог пробиться до порога и ступить шага два дальше. Тут стояла непроходимая стена широких мужицких спин в тулупах, только поверх лохматых мужских и убранных по-праздничному женских голов мелькнуло перед ним золото пронесенной под балдахином дароносицы, заалели одежды костельного причта, блеснули огоньки свечей и прошумели вверху хоругви. Играл орган, и несколько сот голосов пело хором. Петр хотел стать на колени, но в тесноте не мог сделать этого; он опустил голову и крепко ударял себя в грудь стиснутым кулаком.

— Отче небесный! Царю земной! Отпусти нам тяжкие грехи наши…

Эту молитву он выдумал сам в то время, когда его охватило сильное раскаяние за обиду, причиненную им матери, и с того времени он повторял ее всегда, когда бывал в очень уж набожном настроении. Началась обедня. Петр, немного согнув спину, поднял глаза вверх и начал вглядываться в видневшуюся над головами толпы резьбу главного алтаря. Это были какие-то гипсовые венки и арабески, над которыми стояло несколько фигур с крестами, с большими книгами, с грозно протянутыми вперед или благословляющими, а не то молитвенно сложенными руками. Глаза крестьянина приняли задумчивое выражение, губы его перестали двигаться. Он, быть может, вспоминал обо всем, что вытерпел и о чем прежде просил, глядя на этот алтарь: раскаяние и тревоги своей совести, болезни сыновей, всякие огорчения и наступавшие затем мир и покой. Может быть, над алтарем и увенчивавшими его фигурами святых, под самыми сводами храма он искал взглядом того блеска и сияния, в каких неясно рисовалось его воображению небесное царство. Он долго блуждал взглядом вверху и, не переставая, вздыхал.

— Отче небесный, царю земной, покровитель людей!..

В его бледном лице, поднятых вверх глазах и громком, прерываемом вздохами шопоте было много тоски, покорности и благодарности.

В это время орган перестал играть, и в утихшем храме зазвучало громкое: «Во имя отца и сына…» Начиналась проповедь. Петр хорошо видел со своего места ксендза, стоявшего на высоком амвоне, его белоснежную одежду и красную ленту на груди; он жадно слушал слова, разносившиеся по храму, но не все производило на него одинаковое впечатление. Были такие слова, которые не будили в нем никаких чувств и понятий, но были и такие, которые глубоко волновали его. В длинном вступлении ксендз рассказывал народу о благости бога и злобе сатаны. При упоминании о первой лицо крестьянина приняло такое выражение, как будто на него упал луч от сияния недосягаемого идеала; оно стало мягче, прояснилось, и на нем появилось выражение блаженства и умиления. Когда же в воздухе прозвучало имя сатаны, его густые брови сдвинулись над глазами, губы задрожали смущенно и гневно, и весь он беспокойно задвигался, словно его охватывало желание плюнуть, но святость места удерживала его.

Послышался сильный шум, — люди опустились на колени на плиты пола; орган снова начал играть; из алтаря неслось мелодичное пение, шопот и вздохи волнами плыли по храму.

Петр сильным движением локтей освободил себе место, упал на колени, прильнул устами к полу и громко зашептал:

— Да победит сила божья силу сатанинскую…

В это время кто-то энергично дернул его за локоть. Он оглянулся и увидел нагнувшегося над ним Клементия. Парень шептал ему в самое ухо:

— Татку! Старшина хочет купить коня… я не знаю, что делать…

Петр оттолкнул сына рукой и опять нагнулся к земле, но Клементий потянул его за тулуп.

— Хадзи, татку, а то потеряем торг…

— Скажи старшине, чтобы он сам шел в церковь и не мешал людям молиться господу богу…

Он сказал это таким тоном, что Клементий больше не настаивал, стал на колени, перекрестился, два раза поцеловал землю и вышел из костела. Но к Петру уже не могло вернуться прежнее настроение. Что-то начало тревожить и беспокоить его. Он пожимал плечами, оглядывался, наконец встал, несколько раз ударил себя в грудь и вышел из костела. На паперти он встретился со Степаном, погружавшим пальцы в святую воду.

— А что там слышно с моим конем? — спросил он с видимым беспокойством.

— Старшина торгует его у Клементия. Идзи хутко, а то торг потеряешь.

Степан тоже недолго пробыл в костеле, потому что еще не продал своего бычка. Семен помолился только перед дверями костела и как можно скорей пошел в корчму, с деньгами, полученными за рожь и горох. Ни один из них не протолкался до середины костела, а тем более до главного алтаря, где исповедывалось множество людей, которые становились затем на колени перед алтарем в ожидании причастия.

За час до наступления сумерек базар начал пустеть, а у ворот обширной каменной корчмы собиралось все больше и больше саней и лошадей. Для людей, которые целый день молились и мерзли в костеле, мерзли, покупая и продавая на базаре, было почти необходимостью зайти на минутку в теплое помещение, погреться и утолить голод, прежде чем пуститься в обратный путь. Перед корчмой, ворота которой, чернея, словно пропасть, во всю ширину прорезали овальным отверстием постройку, на площади, твердой от мороза, устланной снегом, усеянной соломой и кое-где блестевшей оконцами замерзших луж, стояло множество саней и лошадей, головы и шеи которых целиком уходили в привязанные к ним торбы с кормом.

Помещение корчмы было здесь гораздо обширнее, чем в Сухой Долине. В местечке можно было рассчитывать на гораздо большее количество посетителей, чем в деревне; особенно в такие дни, как сегодня, их набиралось множество. В широком очаге горел большой огонь; входившие становились перед ним, грели озябшие руки, стучали ногами по полу, чтобы согреться, затем шли к столам, стоявшим вдоль стены, и снимали полотняные мешки, висевшие у них за плечами на шнурках. Такие мешки были почти у всех; в них находились съестные припасы, привезенные из дому на целый день. Количество и качество их зависело от степени зажиточности каждого из крестьян, кормивших у корчмы лошадей. Одни вынимали из своих мешочков только кусок черного хлеба, щепотку соли и твердый сыр; у других, кроме хлеба и соли, были еще сало, колбаса и сваренные вкрутую яйца. Были такие, которые для завтрака поудобнее рассаживались на скамейках, и такие, которые ели на ходу или стоя. Толпа увеличивалась, шум делался оглушительным, повсюду требовали водку, мед и пиво. Евреи разного возраста, все члены семьи шинкаря, беспрестанно сновали посреди толпы с жестяными полугарнцами, квартами, чарками, стаканами из зеленого стекла, глиняными мисками, наполненными солеными огурцами и селедками, которыми крестьяне закусывали водку. Здесь были жители многих деревень, но почти все одной волости; все они более или менее знали друг друга и вели разговоры о сегодняшнем базаре, о прибылях или убытках, о своих хозяйствах и семьях.