Эрнесто Сабато - Аваддон-Губитель

• Название: Аваддон-Губитель
• Автор: Эрнесто Сабато
• Издательство: Академический Проект
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-8291-0106-8

Роман «Аваддон-Губитель» — последнее художественное произведение Эрнесто Сабато (1911—2011), одного из крупнейших аргентинских писателей, — завершает трилогию, начатую повестью «Туннель» и продолженную романом «О героях и могилах». Роман поражает богатством содержания, вобравшего огромный жизненный опыт писателя, его размышления о судьбах Аргентины и всего человечества в плане извечной проблемы Добра и Зла.

---

— А Че Гевара?

— И то, что я сказал о мыслителях, еще больше применимо к поэтам и писателям. Ибо литература вымысла — подобно снам, и по тем же причинам — это, как правило, акт антагонистический по отношению к реальности, а не простое пассивное отражение. Этим объясняется, что она часто враждебна обществу своего времени. Здесь речь идет, должен вам сказать, скорее о диалектике в духе Кьеркегора.

— Как так? — с удивлением спросил Араухо.

— Да, юноша. Кьеркегора. Вы правильно расслышали. Не знаю, почему тут надо тревожиться и прибегать к дезинфекции. В конечном счете реакция против энтелехии, какой представлялся человек мыслителям Просвещения, была не только делом Маркса, но также делом Фейербаха и Кьеркегора. Делом защиты конкретного человека. Но, как я вам уже говорил, искусство обычно бывает антагонистическим актом. И, как во сне, оно часто выступает против реальности, и даже весьма агрессивно. Посмотрите на Соединенные Штаты. Там как будто существует высшая степень отчуждения, а они дали миру одну из самых замечательных литератур всех времен. А царская Россия? Какой тайный механизм работал в ее двух вершинах — в графе Толстом, аристократе до мозга костей, представившем самое мрачное свидетельство о характере человека. И в другом, в этом монархисте по имени Достоевский.

— А пролетарское искусство? — начал было Араухо.

— Что это такое? Где оно? Вы имеете в виду цветные почтовые открытки со Сталиным верхом на коне, командующим битвой, в которой он никогда не участвовал? Пошлые почтовые открытки, которые казались этому человеку верхом революционной эстетики, а на самом деле были верхом самого тупого буржуазного натурализма? Забавный, но достойный размышления факт: похоже, что все революции предпочитают реакционное и неглубокое искусство. Таковы были пресловутые «пожарники» времен французской революции[150]. Видите, к чему ведет знаменитая теория отражения. Как будто не Делакруа является художником Революции, но Давид и другие, еще похуже этого академика. И Сталин, восторгаясь подобными произведениями, запрещал знакомство с великим западным искусством.

— Да, но если вы живете в разгар революции, — настаивал Араухо, — тогда то, что мешает или угрожает революции, не может быть дозволено. Это война. Дело идет о жизни и смерти. И если какое-то произведение содержит аргументы в пользу врага или хотя бы расслабляет или отвлекает бойца, у нас есть историческое право его запретить.

— Всякое контрреволюционное искусство? — спросил Сабато.

— Да.

Тут даже Сильвия молча посмотрела на него.

Но не слова Араухо и не молчание девушки расстроили Сабато, а взгляд друга Марсело, который, как он вдруг заметил, был прикован к нему. Он все время испытывал какое-то беспокойство из-за присутствия этого парня, присутствия, действовавшего на него с огромной силой просто своей чистотой или же тем, что напоминало ему выражение лица Карлоса 1932 года. Сияющие глаза парня на суровом, страдальчески сосредоточенном лице светились как два уголька на истерзанной, иссохшей земле. Рядом с ним Марсело казался добросердечным ангелом, заботящимся о существе, хотя и сильном, но беззащитном в нашем апокалипсическом, прогнившем мире. Да, Сабато помнил о мучениях Карлоса и думал о том, что раньше или позже претерпит этот парень или уже претерпел. И все слова, которые он произносил, вся эта философская трескотня, превращались в повод для стыда перед безмолвным одиночеством человека, явившегося из бог весть какого захолустья, жертвы и очевидца бессчетных несправедливостей и унижений. И Сабато, глядя в пол, внезапно сказал тихим голосом, словно разговаривая с самим собой:

— Вот так-то, друзья… Но будьте осторожны с этим словом «контрреволюционное», не применяйте его с ненавистью и походя, потому что тогда писатели, вроде Кафки…

Ему было очень тяжело. С одной стороны, что бы он ни сказал, может ранить или разочаровать этого парня. С другой, он чувствовал свой долг разъяснить, уточнить. Долг помешать, чтобы один из них, самый благородный, мог когда-либо совершить ужасную несправедливость, пусть даже святую несправедливость.

— Дилемму образуют не литература социальная и литература индивидуалистическая… Дилемму образуют искусство серьезное и легкомысленное. Когда невинные дети Вьетнама гибнут под бомбами, когда в трех четвертях мира пытают самых лучших людей, когда голод и отчаяние господствуют в большинстве стран, я понимаю, почему восстают против литературы определенного типа… Но против какой, друзья мои?.. Против какой?.. Думаю, есть все основания отвергать фривольную игру, пустое остроумие, словесные забавы… Но будьте осторожны, не отвергайте великих, терзающихся творцов, ибо они самое грозное свидетельство о человеке. Ибо они также борются за его достоинство и спасение. Да, конечно, огромное большинство пишет по мотивам второстепенным. Потому что они ищут славы или денег, потому что это легко им дается, потому что они не могут устоять перед соблазном видеть себя напечатанными, пишут ради развлечения или игры. Однако есть и другие, их мало, они наперечет, но только они достойны уважения, те, кто повинуется смутному велению свидетельствовать о своей драме, о своей растерянности в тревожном мире, о надежде среди ужасов, среди войн или одиночества. Они, друзья мои, являются великими свидетелями о своем времени. Эти люди пишут не с легкостью, а с мучениями. В какой-то мере они видят сны общества, выражая не только свои личные страхи, но страхи всего человечества… Сны эти могут быть даже устрашающими, как у какого-нибудь Лотреамона или де Сада. Но эти сны священны. И они полезны тем, что устрашающи.

— Катарсис, — определила Сильвия.

Сабато посмотрел на нее и больше уже ничего не сказал. Вид у него был озабоченный и недовольный. Он снял очки, сильно прижал ладонь ко лбу — вокруг все молчали. Потом пробормотал что-то невнятное и ушел.

Умереть за правое дело,

думал Бруно, глядя, как Марсело со своим товарищем удаляется по улице Дефенса. Умереть за Вьетнам. Или, быть может, прямо здесь. И жертва эта будет бесполезна и наивна, потому что новый порядок в конечном счете устанавливается циниками и торгашами. Бедняга Билл, добровольцем отправившийся в КВС[151], теперь без ног, обожженный, задумчиво смотрит в окно — ради того, чтобы немецкие подрядчики, многие из которых нацисты или скрывающиеся нацисты, могли успешно завершать сделки с английскими подрядчиками за изысканным обедом и любезно улыбаясь. Завершать успешные сделки? Но даже в самый разгар войны разве ИТТ[152] не сотрудничала с Гитлером? А «Дженерал моторс» не продавала тайно двигатели для его танков?

Конечно, нельзя не восхищаться Геварой. Но что-то глухое и печальное нашептывало ему, что в 1917 году русская революция тоже была романтичной, и ее воспевали великие поэты. Ибо всякая революция, какой бы она ни была благородной, и особенно если она действительно благородна, обречена превратиться в гнусную полицейскую бюрократию, а лучшие ее умы оканчивают жизнь в тюрьмах и в психушках.

Да, как ни горько, все это несомненно.

Но сам акт вступления в КВС был абсолютно прекрасным, незапятнанным и бессмертным — ни один, ни тысяча производителей консервов не в состоянии отнять у Билла этот бриллиант. Тогда так ли уж важно, что произойдет когда-либо с какой-либо революцией. Более того (думал он с удивлением, вспоминая, что Карлоса пытали уже не за Христа и не за Маркса, а за Кодовилью), вовсе даже неважно, чтобы учение было истинным. Самопожертвование Карлоса стало абсолютом, достоинство человека было еще раз спасено одним-единственным актом. Несмотря на то, что он был жертвой иллюзии, и именно потому, что он ею был, Карлос искупил грехи человечества, спас его от цинизма и приспособленчества, от низости и разложения. И вот, идут эти двое. Рядом с робким аристократом, отказавшимся от привилегий своего класса, идет другой, истощенный и смиренный. Возможно, они идут, чтобы умереть ради кого-то, кто их предаст или обманет.

Вот они идут по улице Дефенса. Навстречу какой ужасной или прекрасной судьбе?

Уже много лет

С. не гулял по парку Лесама. Он сел напротив статуи Цереры и погрузился в размышления о своей судьбе. Потом зашел выпить кофе в баре на углу улиц Брасиль и Балькарсе, где, наверно, много раз что-нибудь пили Алехандра с Мартином. Рассеянно глядя вокруг, он услышал спор. Пансери — экстремист. Нет уж, извините, этот человек не продается, вот в чем дело. Пансери видит только катастрофы, фирма «Проде» занимается также благотворительностью, это вам не шутка. Какой-то юноша, почти подросток, но, похоже, довольно высокого роста, читал газету, которая закрывала его лицо. Сабато не обратил бы на него внимания, если бы не заметил (а он всегда был начеку, и не зря), что юноша то и дело поглядывает на него поверх газеты. Конечно, этот факт мог быть чем-то вполне безобидным, возможно, то был один из многих молодых людей, знавших его. По узкой полоске лба, выглядывавшей над газетой, Сабато показалось, что он этого юношу видел при других обстоятельствах. Но где? Когда?