Владимир Жуков - Хроника парохода «Гюго»

• Название: Хроника парохода «Гюго»
• Автор: Владимир Жуков
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1980

В годы Великой Отечественной войны морякам советского торгового флота пришлось взять на себя доставку большой части вооружения, продовольствия и других грузов, которые США поставляли нашей стране по союзническому соглашению — так называемому ленд-лизу. Перипетии этих нелегких, часто опасных рейсов за океан легли в основу романа.

Описывая дальние плавания экипажа судна, автор подробно прослеживает личные судьбы своих героев — и опытных моряков, и молодежи, тех, для кого встреча с морем стала суровой школой жизни, испытанием мужества и верности.

---

Он не успел даже выдернуть руку из-за пазухи. Дверь растворилась широко, решительно, и вошли люди, сразу несколько человек, и впереди невысокий, в темной рубахе, и над левым карманом у него сверкала серебряная большая шерифская звезда. Тут же откуда-то из-за его спины появился сержант Мартин и в одно мгновение достиг меня. Я почувствовал, как его лапищи сжали мой локоть, как хрустнул слегка в запястье сустав и в ладони стало пусто — финка перекочевала к полисмену.

Дело принимало худой оборот. Хуже некуда. И тут еще мне стало до крайности стыдно, что нас с Федькой застали во время раздора; стыдно, что мы держимся в чужой стране не так, как подобает. Разозленный, обиженный почти до слез, я двинулся на сержанта, запальчиво заговорил:

— Я протестую! Вы не имеете права вмешиваться в наши дела.

Ответил не Мартин, а тот, невысокий, со звездой на рубашке. Только он быстро сказал и негромко, так, что я не разобрал ни слова, вернее, одно лишь уловил — «гости», а тут еще все засмеялись, захохотали — все эти американцы, что ввалились в такой невыгодный для меня момент в комнату. Потом вперед выступил пожилой дядька, даже просто старик, в шляпе и дождевике. Шея у него была худая, сморщенная, и по ней противно катался кадык, когда он заговорил:

— Шериф каже, в Юнайтед Стейтс навить иноземцы не можуть жартувать з ножами и вбивать один одного.

«Ага, переводчик, — сказал я себе. — Это кстати!» Я был готов теперь говорить и спорить без устали.

— Скажите вашему шерифу, что я уже обращался вот к этому полисмену. — Я показал на Мартина. — Обращался с просьбой вернуть нас на наше судно. Обращался как гражданин союзного с США государства, рассчитывая на понимание и помощь. Но вместо содействия нас задержали. Незаконно! Это может вызвать дипломатические осложнения.

Старик, двигая кадыком, перевел мои слова, и все опять засмеялись, кроме шерифа, тот внимательно разглядывал меня. Что их смешило? Что я, грязный, растерзанный, неизвестно как появившийся в этих местах, грозил дипломатическими осложнениями? «Пусть, — сказал я себе. — Пусть смеются».

— Я требую дать мне возможность связаться по телефону с советским консулом.

Переиначить мои слова на английский дождевик не успел. Федька, до сих пор молчавший, будто притаясь, выскочил из-за моей спины и, как-то рабски поклонившись шерифу забинтованной головой, завопил:

— Я тоже требую, чтобы меня выслушали! Отдельно! Порознь нас должны выслушать...

— Нет! — возразил я. — Вместе, только вместе!

Старик зашептал на ухо шерифу, и тот кивнул, властно поднял руку:

— Ол райт. По одному.

— Я... я первый!

— Нет, — сказал шериф и показал на Жогова. — Он.

Они все вышли, и Федька с ними. Наружный запор на двери звонко щелкнул.

За окном все так же нудно моросил дождь, но на маленькой площади, куда выходила задняя стена полицейского участка, было довольно много народа — в плащах, куртках с поднятыми капюшонами, в резиновых ботинках и сапогах. Видно, привыкли к налетающей с океана долгой, на сутки, мокроте.

Стоявшая неподалеку машина пустила дымок и отъехала, ее место на стоянке тотчас заняла другая. Автомобили звали в дорогу. Я стал дергать решетчатую, поднимающуюся вверх раму окна, но она не поддавалась: как и на двери, снаружи была задвижка.

«А Федька канючит себе американский паспорт, — с бессильной яростью говорил я себе. — Гнет перебинтованную шею перед шерифом и насмехается надо мной. Дерьмо!» Я вспомнил, как мы однажды пошли с ним в город, вечером. Это было в Портленде. Тогда тоже был дождь, тоже несильный, так, моросил помаленьку. Но мы все равно промокли и зашли в бар погреться. Витрину перегораживали голубые неоновые трубки, пахло жареным пап-корном. Федька любил зайти в бар, хоть и не пил ничего, кроме пива. Это у него как у других по магазинам ходить; обязательно старался за время стоянки обойти побольше баров. Сидит мечтательно, словно ему торопиться некуда. Вот и тогда так было — смотрел на меня, вернее, на мое отражение в зеркале за стойкой и говорил тому, отраженному: «Правду, кореш, среди людей не ищи. Бесполезно! Не там она, правда, иначе бы ее ногами потоптали. В тебе она самом сидит, прячется. Вот и разведывай. А найдешь — сумей распорядиться как следует...» А я сказал: «Ты прямо как проповедник. Вроде из тех, из Армии спасения, что здесь, на улицах, по нотам голосят». Он усмехнулся: «Не проповедник я, кореш, а самостоятельный человек». Псих, форменный псих!

Я снова забегал по комнате, подергал дверь. Электрические часы всхлипнули, большая стрелка перескочила на другое деление — было уже без пяти восемь. И тогда я понял, что надежд на незаметное возвращение на судно уже нет никаких. Мне виделся Тягин, третий помощник, свежевыбритый, в фуражке, выходящий на ботдек, поглядывающий на часы: пора готовиться к подъему флага. Не «до места», как всегда, а приспущенного, потому что на судне покойник. Без пяти восемь, и Тягин, конечно, уже засвистел в свисток, подзывая меня, вахтенного, а я здесь, в этом чертовом Медоу-Хейтс... Спросит у Маторина, что да как, — и все... Дезертир, невозвращенец.

И похороны. Я не мог себе простить, что теперь уже ни за что не поспею на похороны, они ведь назначены на полдень.

Прислонился спиной к двери, стал бить в нее каблуками. При каждом ударе подсохшая грязь комками обваливалась с ботинок.

Бум! Бу-ум! Б-бу-ум!

Сержант Мартин щелкнул задвижкой, погрозил пальцем в щель:

— Там доктор. Вашего друга перевязывают.

— Он мне не друг, и мне плевать на его перевязки! Выпустите отсюда! — Я уже просто не знал, что мне кричать, что делать. Подумал даже, не высадить ли оконное стекло. Но рама была в частую решетку, не пролезешь...

Потом я узнал, почему меня так долго держали взаперти. Действительно, ждали врача. Тот пришел, промыл Федьке рану, перевязал, но главное было не в этом. Оказывается, та насыпь, с которой я ночью столкнул Жогова, и шоссе служили границей какого-то важного объекта, вернее, обозначали подступы к нему, и на склоне — том; промокшем, с клочковатой травой, где я свалил Федьку камнем, — стояли столбы с вывесками: «ОХРАНЯЕМАЯ ЗОНА. ДВИЖЕНИЕ ВГЛУБЬ ВОСПРЕЩАЕТСЯ». А дальше, в лесу, даже тянулась колючая проволока. Но я никаких столбов не заметил — темно было, а может, их закрывали кусты. Одним словом, хоть мы и не переступали запретной границы, но находиться нам под насыпью было совершенно ни к чему. Да еще иностранцам. Это вот и взволновало шерифа больше, чем наше появление в доме, где он был главным.

Мартин, конечно, доложил, в каком месте нас встретил и что было потом. Но кто мог поручиться, что из ночного автобуса исчезли не мы, а совсем другие люди? А если это были мы, то что мы делали, пока я не вышел на бетонку навстречу полицейским «харлеям»?

На объекте, конечно, существовала военная охрана, но ее попечению подлежала территория начиная с колючей проволоки, а подступы к ней, включая шоссе, были подведомственны полиции, и, стало быть, он, шериф, отвечал за то, что там происходило. Время военное, случись что, ему бы не поздоровилось, хоть и висит у него на груди здоровенная, похожая на царский орден звезда. Скорее, даже именно потому, что звезда — символ закона и порядка.

Вот и получалось: я сидел запертый в комнате, а он звонил на объект и даже послал туда кого-то из своих ребят — на мотоцикле или на машине — не знаю.

Военные на объекте меняли себе караулы и через каждые два часа пили кофе. А тут шериф не поймешь что вякает в трубку: какие-то иностранцы появились, нарушение режима и все такое. И парень из Медоу-Хейтс примчался, торчит у ворот, и неизвестно, что с ним делать — хоть и полисмен, а пропуска у нега нет. Стали выяснять: где иностранцы, зачем они тут, на секретной территории? Им говорят: да нет никаких у вас иностранцев, но вы проверьте, не случилось ли что за ночь. А что могло случиться, когда все шло по уставу? Караулы меняли и каждые два часа пили кофе из термосов. Вроде нет, ничего не произошло. Да вот боязно так сразу ответить гонцу-полисмену и тому, со звездой, в трубку. Мялись, опрашивали посты вдоль колючей проволоки, раздумывали.

В общем, так два часа и прошло. А поскольку в это время шериф не ведал, что же происходит в подвластной ему округе, он и не сообщал ничего своему начальству, не знаю, где уж оно находилось в этих орегонских местах — в Портленде или еще где. И хотя нас уже разыскивали, но это по линии федеральной полиции, вернее, Имигрейшн бюро, а мы с Федькой гостили у местной, Медоу-Хейтс, полиции, и федеральная о нас могла узнать лишь по донесению шерифа. А он, служака, детектив, все выяснял, и выяснял молчком. А потом и позвонил — не туда, куда бы ему все же следовало, а прямо в Калэму, где стоял наш «Гюго». Награду, что ли, хотел получить за самостоятельность?

Но все это я узнал потом, много позже, и смог представить себе, как происходило медоу-хейтское следствие. Пока же я сидел взаперти и пришел к выводу, что игра моя с Жоговым проиграна и надо теперь как-то спасаться самому. Под сонное бормотание дождя за окном мне померещилось, что пароход может вообще уйти и я навечно останусь здесь. («На чужбине. Позабыт-позаброшен».)