Владимир Жуков - Хроника парохода «Гюго»

• Название: Хроника парохода «Гюго»
• Автор: Владимир Жуков
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1980

В годы Великой Отечественной войны морякам советского торгового флота пришлось взять на себя доставку большой части вооружения, продовольствия и других грузов, которые США поставляли нашей стране по союзническому соглашению — так называемому ленд-лизу. Перипетии этих нелегких, часто опасных рейсов за океан легли в основу романа.

Описывая дальние плавания экипажа судна, автор подробно прослеживает личные судьбы своих героев — и опытных моряков, и молодежи, тех, для кого встреча с морем стала суровой школой жизни, испытанием мужества и верности.

---

Экипажу объявили благодарность за мужество, проявленное в сложных условиях плавания. Боцману, правда, обещали строгача за то, что отправил матросов в опасную зону, за линию трещины, не обеспечив быстрого и надежного их возвращения, да как-то в суматохе забыли про выговор.

Через месяц мы опять пришли в те места, где получили новый «Гюго». Только не в Сиэтл, не в красавчик город с розовыми на закате небоскребами, а в сдержанный по-английски Ванкувер.

Это рядом. Неподалеку от Сиэтла упирается в берег граница между Канадой и США, и в каких-нибудь двух десятках миль от нее расположен Ванкувер. Большущий город. Приходящие в его порт суда встречает Гейтбридж — мост, перекинутый с мыса Стенли-Парк к промышленной части города, а дальше открывается бухта и лицом к ней — дома, верфи, причалы, элеваторы.

Мы, правда, явились глухой ночью, часа в три, и видели только мост высоко в небе, а потом развернувшиеся панорамой огни. Швартовались неудачно, давно так не было: ткнулись в пирс, остановили машину и никак не могли подтянуться, встать как следует.

Тягин, руководивший швартовкой на баке, охрип, понукая нас, матросов, оправдывался в телефон перед кем-то на мостике, кто понукал его, а дело не шло. Темные фигуры возле причальной тумбы покорно ждали, когда мы кончим митинг и подадим концы.

Тягин пристал к Алферовой, чтобы она объяснила людям у тумбы, что надо пронести швартов дальше вперед. Она приставила ладони к лицу, кричала, но путалась, перевирала английские слова, и те, на берегу, долго не понимали.

Я не вмешивался. Я бы мог очень хорошо объяснить, но молчал и ни во что не вмешивался, потому что так решил, взял себе за правило попусту не встревать. У меня к тому времени в душе все переменилось.

В Сиэтле, после аварии, мне так нужно было увидеться с Алей, а когда она пришла, сказала «здравствуй», я подумал с надеждой, что теперь она посмотрит на меня иначе, — я чувствовал себя повзрослевшим, равным ей; да и должно же было засчитаться в мою пользу как награда, что ли, случившееся. Но надежда не оправдалась. Я подумал, что Аля, возможно, не захотела разговаривать при всех, в той каюте, где я сидел с матросами и кочегарами, и через час отправился наверх, только дверь Алиной каюты была заперта.

Вечером снова постучался. Она открыла и против моих ожиданий без единой нотки радости или удивления сказала:

— А, это ты... Заходи. — И села на диван.

Я смотрел на нее с мольбой, долго смотрел и ждал, чтобы она еще что-нибудь сказала, пусть самое обыденное, но мне, мне сказала. Она, наверное, понимала, что я жду и молю ее мысленно, потому что отвернулась. И сбросила туфли, поджала под себя ноги, как бы показывая, что она у себя дома и может делать что хочет, а я пришел в гости. Я все смотрел в упор, не мигая, и она не выдержала, спросила:

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо.

— Я очень беспокоилась за тебя.

— Ничего, — сказал я, — обошлось. — И потом: — Ты правда вспоминала обо мне? Я все ждал, когда вернусь. Без тебя мне здесь будет...

Я видел, что мои слова застали ее врасплох.

— А... почему без меня? — прервала она и прихлопнула рукой по зеленой коже диванчика. — Я же тут, видишь?

Я понимал, она хотела бы говорить про аварию, как мы там были на обломке с Маториным. Но уже начал и не мог остановиться.

— Тебя нет, и я не знаю, где, ты.

— Сережка, похоже, ты мне сцену устраиваешь? — пошутила она.

— Пусть сцену. Каждый имеет право, — сказал я.

— На что? Интересно, на что?

— Ты стала другая.

(«Так противно дрожит голос. Слова просто застревают в горле».)

— Другая? В чем же? Ну говори. Мне интересно. — Она снисходительно улыбнулась, — В чем ты хочешь меня уличить?

(«Говорила: «Мы друзья», сколько раз говорила. А теперь не нужен. В этом и можно уличить. Я уже уличил. Но она права, она ведь могла и не говорить: «Мы друзья» — и потом, не давала никаких обязательств».)

— Сама учила, что плохо, когда люди не умеют быть настоящими. Учила ведь?

— Я и сейчас повторю. Будь настоящим. Успокойся. Сядь и успокойся. Ты похудел.

Она привстала и погладила меня по плечу. Я обиженно отстранился, но она удержала меня, и наши взгляды опять встретились в упор, как дуэльные пистолеты. Мой — дрожащий, сбивающийся с прицела и ее — безразличный, твердый, наведенный так, когда последствия выстрела не беспокоят.

(«Что она хочет убить во мне этим взглядом? Только бы не зареветь. Очень глупо заплакать в такую минуту».)

И вдруг я понял, что был для нее просто мальчик, что у нее есть другая жизнь, взрослее моей, и в нее она меня не пустит... Вырвался, отскочил, прислонился спиной к двери, как бы ища опоры. («Это все, все. Будем находиться рядом, работать рядом, встречаться, но сейчас попрощались. Словно разъезжаемся далеко-далеко, никогда больше не увидимся».)

— Зачем я пришел сюда? — сказал я тихо, так тихо, что их, эти слова, наверное, у самых моих губ было трудно расслышать. — Ты ведь сама когда-то сказала: «Тебе трудно, мне трудно — давай дружить». Теперь тебе что — легко?

— Нет, — сказала Аля, и мне на секунду показалось, что ей тоже несладко. Но это на секунду, всего на секунду почудилось и ушло, заслоненное моим собственным горем. — Хорошо, что ты пришел и мы поговорили.

Весь обратный рейс — в Петропавловск — боцман удивлялся, как быстро я выполнял все, что он приказывал: решил, что я взял особо ударные обязательства по комсомольской линии. А я просто думал. Думал и сердито, машинально работал. Как автомат.

Потом это кончилось. Я нашел решение — помалкивать, ни во что не вмешиваться попусту и за год приготовиться к сдаче экстерном на диплом штурмана малого плавания. Смешно, но тогда мне это казалось единственным выходом. Я не нужен? И мне не нужен никто...

Штурман малого плавания. Ступенька между тягинской бумагой «двеститонника» и свидетельством штурмана дальнего плавания, которое имелось у Реута, Клинцова. Морской техникум — долго, я не хотел, не мог ждать.

Ребята мне не мешали. Только Маторин, с которым нас внешне помирило победное возвращение на пароход, порой докучал. Опершись на самодельную трость (побаивался еще ходить как все; оставил костыли, которые получил в госпитале, где ему сшили порванную связку, но без палки еще побаивался), Сашка задавал серьезные вопросы про «Навигацию» или «Океанографию», которые видел у меня в руках. Он знал, что раньше я всегда занимался с Алей, а теперь сижу один, и, наверное, думал, что может заменить ее. Я торопливо делился с ним прочитанным и делал вид, что на сегодня заканчиваю, пока он не удалялся, прихрамывая, играть в домино.

Я летел через легко усваиваемые главы, через целые книги, оставляя на конец серьезное, с выводами и формулами. Мне еще нужны были впереди карты и секстан, астрономические таблицы — все то, что бдительно охранял в штурманской рубке третий — Тягин. С ним бы я не договорился — факт, надо было идти к Полетаеву. Но мне не хотелось появляться перед капитаном с просьбой, похожей на предложение создать кружок штурманской самодеятельности. Требовалось показать, что уже кое-что знаю, и я назначил себе срок, как бы экзамен: после первомайского праздника иду наверх, к капитану.

Это было уже в Ванкувере. Мы стояли неподалеку от бетонных труб элеватора, и в третий трюм нам потихоньку грузили чистенькие, с красными фирменными клеймами мешки с мукой.

Говорили, что мука урожая 1928 года. Мне сразу вспомнились фотографии в книгах: разорившиеся вскоре, заброшенные во время страшного экономического кризиса фермы; зерно закапывают в землю, кидают в паровозные топки... Не все, стало быть, прахом пошло, пригодилось.

По муке, правда, не определишь, сколько она продержала. Срок выдавали мешки. Они были прелые, точно. В бухте Нагаево, когда разгружались, верхние кое-как складывали в сетки, а потом, за твиндеками густо припудренные грузчики орудовали лопатами — насыпали муку в новые, наши мешки.

Но в Ванкувере жидкой крепости мешков еще хватало, чтобы улечься в трюм, и красные клейма выглядели вполне надежно.

В открытый иллюминатор доносился сердитый голос Клинцова, заведующего по своему рангу второго помощника погрузкой. За ним следовал Огородов, подзадоривал:

— Медленно грузят? Резину тянут? Неужто докеры?

— Пароходные компании, грузоотправители — вот кто резину тянет. Посмотри, как смены кончают, — минута в минуту. А могли бы и сверхурочные рабочим назначить!

— Мы советские, они капиталисты — вот и разный подход, — не унимался, затихая, голос Огородова. — Но с их стороны, конечно, грубо... Совместная борьба... Коалиция...

Они еще, наверное, долго рассуждали — второй и электрик, а я лежал и читал о приливах в Атлантическом океане, у берегов Патагонии. В устье реки Гальегос их высота, оказывается, достигает четырнадцати метров. Но, как это случалось все чаще, книжные строки вдруг начинали расплываться, и вместо них я видел Алю, сидящую на кожаном диванчике. Она безучастно смотрела на меня, будто советуя не отвлекаться, читать дальше, и я старался, изо всех сил старался, а слова опять начинали расплываться, и река Гальегос никак не лезла в голову...